Всходит луна. И я готов на все.

На любые предложения.

Жаль, что здесь сейчас никого нет. Только я, пыль и пустая пивная бутылка.

Половина одиннадцатого, мне хочется сбегать на угол и купить шоколада. Сбегать и тут же вернуться. Мне просто необходимо немного сладкого, чтобы успокоить в себе зверя, жаждущего шоколада.

У пакистанца в киоске я покупаю шоколад и арахис. Он улыбается, не отрывая глаз от маленького переносного телика. Пробивает чек, берет деньги. Я стою на площадке перед его лавкой и чувствую, что опьянение дает о себе знать.

Мне нужно идти, вы сейчас сами поймете, куда.

Что-то или кто-то зовет меня оттуда.

Ноги сами несут меня к элеватору.

Куда же еще…

Я шагаю к элеватору, ем арахис, и постепенно хмель проходит. Смешивается с водой в мозгу и немного слабеет.

Вдали элеватор тянется к небесной крыше.

И конечно, он стоит там.

Тот чувак в длинном плаще стоит на крыше элеватора.

Как и в прошлый раз, он приветствует кого-то, подняв руки, может быть, даже меня.

Освещенный лунным светом, а может, и остатками дневного, он манит меня на башню.

Я принимаю вызов. Я не боюсь. Во мне нет ни капельки тревоги, Зато появляется надежда узнать наконец, кто он, этот чувак, примазавшийся к моей истории. С тех пор, как я впервые увидел его, он присутствует во всем, как скрытый пульс. Как биение сердца. Как гул большого барабана. Но теперь новый Адам намерен все выяснить.

Я влезаю на изгородь возле входной двери, перебираюсь через балку, балансирую на узком выступе на стене и оказываюсь на плоской крыше над дверью. Оттуда мне остается только пролезть через разбитое окно и таким образом попасть на лестницу. Для того, кто уже бывал здесь, это плевое дело. Эту дорогу я нашел бы и с завязанными глазами. А иначе как бы я находил путь в темноте?

Я осторожно поднимаюсь по лестнице. Подняться совсем беззвучно невозможно. Для этого окна пропускают слишком мало света. Я останавливаюсь на каждой площадке и прислушиваюсь, потому что внутри стоит странная тишина. Должно быть, такая же, как в горе, думаю я. В тронном зале Доврского Деда [12]. Нечто похожее, наверное, чувствовал и Пер Гюнт.

Я одолел не больше четырех пятых пути, когда ниже подо мной слышится какое-то движение. Я вздрагиваю и напряженно прислушиваюсь. Шаги, кто-то бежит вниз. Нет, не бежит, а скатывается по лестнице, словно удирает от привидения.

И я понимаю, что тот чувак в плаще непостижимым образом услышал мои шаги. Трудно поверить, но он меня засек. Видно, у него инстинкты и слух, как у хищника. Он крался по лестнице вниз, когда я поднимался наверх. Потом он спрятался в каком-то углу и дождался, чтобы я прошел мимо. Хладнокровный, как черт! Я вздрагиваю и бегу за ним несколько этажей. Но расстояние между нами слишком велико. Я не успеваю увидеть его даже мельком, он выбегает на улицу и исчезает.

Как ни странно, но мне не страшно.

Он прятался в темноте, словно вор или убийца.

Он не мог не видеть мою тень, когда я проходил мимо.

Должно быть, он затаил дыхание и стоял, как вкопанный.

Ждал, когда я пройду мимо и поднимусь на несколько этажей.

А потом бросился бегом вниз.

В этом было что-то нечеловеческое.

Оно должно было напугать меня до смерти.

Но я принял это как еще один вызов.

Теперь нас здесь двое.

Если раньше он не знал, что я его вижу, то теперь знает.

Чувак в плаще знает обо мне, как и я о нем.

Я тащусь домой и вхожу в квартиру, в которой примерно так же темно, как внутри в элеваторе. Сёс уже дома. Единственное освещение — одинокая стеариновая свеча, которая стоит на музыкальном центре в гостиной. Пока я не подхожу к Сёс совсем близко, я не вижу ее лица. Оно появляется передо мной как привидение. На какой-то миг мне кажется, что в гостиной меня ждет чувак в плаще.

В темноте бледным овалом светлеет лицо Сёс.

Она слушает Ника Кейва, перед ней открытая бутылка вина.

Сёс уже изрядно набралась.

— Садись, братец, — говорит она, и по голосу я слышу, что она действительно пьяна.

Но я сажусь. Было бы приятно поговорить с ней по душам в эти дни.

— Давай без обиняков, — предлагает она и продолжает, словно мы с ней всю жизнь только и делали, что откровенничали. — Итак, без обиняков. Этот мой тип в Бергене — не будем называть имен, давай звать его просто Кретин — со мной порвал. Круто, да?

Братья & Сестры, что бы вы сказали своей сестре, если б она обрушила на вас такую новость в субботний вечер? Неужели вы плюнули бы на все только потому, что она пьяна и расстроена? Я принимаю хорошие предложения. Вот, к примеру, несколько приемлемых ответов.

— Мне очень жаль! (Нет, не то. Как будто я так не думаю.)

— Прости, Сёс, но в мире до черта мужиков. (Звучит так, точно моими устами заговорили наши предки. Нет, это тоже не годится.)

— Это твои проблемы. (Получается, будто я объявляю ей войну. Будь я злопамятным, я бы, может, и ляпнул что-нибудь в этом роде в благодарность за приятные разговоры, что мы с ней вели в последние два дня.)

— Может, тебе похудеть? (В другом случае это прозвучало бы забавно. Но только не сейчас.)

Вместо всего этого я лепечу что-то вроде:

— Мне этот тип всегда был не по душе.

Вот это к месту. Это выражает мою солидарность, сигнал, говорящий, что я не считаю это большой потерей, однако понимаю, что ей грустно.

Сёс клюет на мои слова. Ей они нравятся. Она встает, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Я тоже обнимаю ее. Чувствую ее добрый, приятный запах, который сопровождал меня с самого детства. Она словно часть обоев в моей детской. Всегда детская, и всегда Сёс.

— Я сейчас принесу тебе бо-окал, — не совсем твердо говорит она. И приносит бокал. Потом ставит его на стол и до краев наполняет красным вином.

— Твое здоровье, братец, — говорит она. — Прости за вчерашнее.

— Жаль, что так вышло с Кретином. Хотя он все-таки кретин, — говорю я и отпиваю немного вина.

Вино кислое, но нутро согревает. Рот, глотка, пищевод и желудок становятся горячими, как ростбиф с огня. Местами оно достигает ста градусов. Вино расстилается у меня внутри, как доброе одеяло. Плещется возле сердца. Сёс болтает о Кретине, и я позволяю ей освободиться от этого мусора. Мы продолжаем пить вино, открываем еще одну бутылку. Снова наполняем бокалы. В моем вино переливается через край и течет по столу.