– Зорах, я вернулась.

Женщины разразились рыданиями. Зорах смотрел на нее как одержимый…

Начался новый допрос, затянувшийся за полночь. Те, кто был при этом, рассказывали о той ночи еще многие годы спустя, и, как оно завсегда бывает, одни помнили одно, а другие – совсем другое. Споры вспыхивали и нередко кончались ссорой и руганью. Но в одном все сходились: та, что поднялась со стула навстречу реб Зораху, была не кто иная, как истинная жена его Эстер-Крейндл. Зорах не сразу пришел в себя – больше часа сидел и плакал, сиречь выл, скулил, ревел дурным голосом. Сын Зораха тут же назвал Симэлэ мамой. Сестры его так с наскоку не поддались, одна за другой они подступали к Симэлэ, пытались ее уличить, подозревая в ней проходимицу, желающую присвоить богатство их матери. Но постепенно они убеждались, что все рассказанное – правда. И прежде чем наступил рассвет, две дочери Зораха произнесли наконец-то это слово: «мама».

5

Зорах Липовэр и Симэлэ могли б сразу, не погрешив против Закона, стать под хупу, но со свадьбой еще подождали. У реб Зораха была еще одна дочь, Бинэ-Ходл, так вот эта Бинэ-Ходл заупрямилась – и хоть ты что: девица ломает комедию! Не верьте ей, этой Симэлэ, она наслушалась разговоров про Эстер-Крейндл. Где? В родительском доме. А может, сдружилась с какой-нибудь из служанок, работавших прежде в хозяйстве или на кухне у реб Зораха. Или просто она кишэфмахерша[71] или знахарка. Ведьма, про которых рассказывают, что они взбивают колтун в волосах у невест перед хупой. Или дыбэк засел в ней. Бинэ-Ходл, кстати, была не единственная, кто не поверил Симэлэ. Разведенки и вдовы, имевшие виды на реб Зораха, ну и, конечно, мамаши, мечтавшие выдать за него свою дочь, – те, молча, как сговорились не уступить этой Симэлэ, этой голи перекатной, хитрой лисе, которой взбрелось проскользнуть в чужой сад…

В общем, дошло это все аж до замосьцского раввина, и теперь уже он посылает за Симэлэ – новое, значит, расследование. И уж там ей, конечно, учинен будет самый въедливый, дотошный допрос! Придут прежние Эстер-Крейндл подруги, товарки, соседки, раз по десять на день заходившие к ней. А то – слыхано ль? – наглость какая, самозванство какое!..

Рейцэ, та как услышала, что замосьцские перхуньи задумали, как говорится, на цимбалы посадить ее Симэлэ, вдруг заявляет, что пусть реб Зорах будет-таки себе здоров с хозяйством своим и богатством, но таскать ее родное чадо по свету, дать над девочкой измываться она не позволит! Мэйер-Зисл, однако, имел на все это виды другие. Меламедство ему осточертело. Он давно грезил перебраться в Замосьц, в настоящий город, где живут настоящие толстосумы и разгульные их сынки – парни из ешивы! В Замосьце, между прочим, был погребок, пивоварня. В Замосьце играли в шахматы, сочиняли стихи, там вечно что-то ваяли, лепили, выпиливали, рисовали, задавали друг другу мудреные загадки и сыпали притчами… Мэйер-Зисл настоял – и Рейцэ, в конце концов, согласилась, чтобы он, так и быть, повез Симэлэ в этот Замосьц, но был при ней неотступно, ни на шаг от нее! Под это дело Мэйер-Зисл получил от реб Зораха приличненько гильденов – на дорожные то есть расходы.

Ну, приводят Симэлэ к замосьцскому раввину, весь город, понятно, уже собрался, но в бэздн, разумеется, попали не все. Сам Мэйер-Зисл с помощью своих сторонников позаботился о том, чтобы допущены были исключительно люди почтенные, истинные балэбатим. Рейцэ, собирая дочь в путь, отдала ей свое праздничное платье и шелковый платок на голову, и теперь стала Симэлэ словно ростом повыше и вся поокруглей, солидней. Вопросы посыпались сразу же, но Симэлэ на всё отвечала со знанием дела, с таким тактом и выдержкой, что даже те, кто пробрался сюда посмеяться над ней и потешиться, позатыкались. Во всем, что она говорила, не было противоречий, не было путаницы или фальши. Сама Эстер-Крейндл не смогла б отвечать обстоятельней и точнее. Сперва Симэлэ долго расспрашивали про мир иной. Она рассказала все по порядку: про свою гсисэ, про омовение тела, похороны, про то, как потом явился к ней ангел Думэ с огненным прутом в руке и спросил, как ее зовут. В нее, в Эстер-Крейндл, рассказывала Симэлэ, пытались проникнуть и укрепиться в ней черти, но Кадиш, который неустанно читали по ней, оградил ее неприступной стеною от нечисти. Затем Симэлэ описала, как ее повели на Суд Небесный, как взвешивали на чашах весов все ее прегрешенья и благие дела и как Сатана возводил китрэг[72] на нее, а святейшие ангелы – заступались. Припомнила встречу на том свете с отцом и матерью, с бабушкой, дедушкой и другими душами, давно уж обретшими успокоенье в раю. Симэлэ рассказала, что по дороге в Суд ей позволили заглянуть в два оконца – в ад и в рай. Когда Симэлэ стала описывать присутствующим малахэ-хаболэ – терновые лежаки, сугробы снега и груды раскаленных углей, где грешники то покрываются льдом от мороза, то поджариваются, раскаленные жерди, на которых подвешены вероотступники и вероотступницы – кто за язык, кто за груди, – крики ужаса вырвались у собравшихся. Даже скептики, даже лайдаки-зубоскалы затрепетали, когда Симэлэ начала им – поименно, одному за другим – передавать приветы от замосьцских гультаев, увязающих нынче в бочках смолы или бредущих пустынею ада с единственной целью: насбирать больше хворосту для костра, на котором самому же гореть. Привет передать попросили ее и мошенники, и блудодеи, изъязвляемые там змеями и скорпионами, терзаемые мышами летучими и драконами-пиперностерами. Всех грешников этих называла Симэлэ по именам, притом и таких, о ком в городе и память уж давно выветрилась. Это было невероятно: чтобы юная девушка, к тому же приезжая, стольких знала бы и про каждого помнила, на ком какой грех!

Потом Симэлэ обрисовала им рай. Золоченые кресла, колонны из бриллиантов, восседающие меж ними праведники с венками на головах – они вкушают нежное мясо Лэвйосэна или быка Шорабора[73], запивают тончайшим йаин-хамшумэр[74], в то время как ангелы им раскрывают таинства Тойры. Большой новостью было для всех свидетельство Симэлэ о том, что праведники в раю вовсе ногами не опираются на жен своих, как на скамеечку. Нет, нет и еще раз нет. Жены на самом деле сидят там рядом с мужьями, и даже – да, представьте себе! – ножки их стульев чуть-чуть повыше: вот настолько примерно! Замосьцские женщины, услышав сие, приободрились, конечно. Многие плакали. Некоторые смеялись и плакали разом. Реб Зорах закрыл руками лицо, но все равно было видно, как слезы у него струятся по бороде.

В сопровождении толпы близких и дальних родственников реб Зораха, его детей, соседей и знакомых Симэлэ отвели в дом Эстер-Крейндл – на главный экзамен, по пунктам: ведение хозяйства; отношения с родней; обращение с прислугой, с торговым людом… Расспрашивали про всяких нищенок и стариков, которым бывшая хозяйка носила в хекдэш[75] бульоны и каши… Симэлэ, однако, ни разу не растерялась, все она знала, все кругом узнавала. Дочери реб Зораха указывали ей то на один, то на другой комод или ящик шкафа – а комодов и шкафов здесь стояло немало, – и Симэлэ говорила, где какое лежит белье, где какие висят одежды, хранятся вещи. Из одного ящика достала дорогую расшитую скатерть и вспомнила, как Зорах привез давным уж давно эту скатерть из Лейпцига, постойте, это было ровно на следующий год после того, как он купил – вот оно! – это ружье в Праге на ярмарке. К пожилым женщинам Симэлэ обращалась на «ты», а одну из них вдруг спросила: