Раньше я никому про все это не рассказывал, кто поверил бы мне? Я даже скрывал, откуда я родом, врал, что из Щебжешина. Теперь, на смертном одре, не могу больше, йидн, обманывать. И вот рассказал вам всю сущую правду. Одного не пойму: почему пожар у брата случился как раз тогда? А недавно пришло мне на ум, что дом занялся неслучайно – от гнева от моего, а? Вы как думаете, может такое быть?

– Гневом дом не запалишь.

– А вот говорят же: гневом пылает.

– Это только так говорят.

– Да, но, когда я увидел огонь, я ведь сразу все счеты забыл, я же бросился к ним, всех их спас! Ведь если б не я, сгорели б дотла, до черных углей. И теперь, перед смертью, я хочу одного: чтобы люди правду узнали!

В городе Билгорае жил меламед по имени Мэйер-Зисл, коренастый приземистый человек, полнолицый, со щеками как яблоки на Симхэс-Тойрэ, борода черная, окладистая, полный рот крепких зубов, глаза – спелая черешня, на затылок сползающая шевелюра, густая и темная – настоящая звериная шерсть. Мэйер-Зисл любил хорошо поесть, мог выпить зараз полкварты водки, имел голос певучий и зычный и на свадьбах плясал до утра. Для особо подробных наставлений детишкам терпения у него не хватало, но местные богачи все равно отдавали ему в обучение своих отроков, ибо был он во всем остальном человек основательный.

В тридцать шесть лет он овдовел. Жена оставила ему полдюжины деток, так что вскоре женился он на вдове из Крашника, на Рейцэ. Рейцэ – женщина молчаливая, высокого роста, костлявая, с длинным носом и конопатым лицом – служила в девичестве молочницей у одного еврея-тихони, после чего вдруг вышла замуж за богатого семидесятилетнего реб Ижбицера и родила ему девочку. Этот реб Танхум Ижбицер незадолго до смерти своей обанкротился, то есть разорился, то есть вдове ничего не оставил, кроме робкой, всего боявшейся маленькой Симэлэ. Но к тому времени Симэлэ умела уже писать, могла прочитать страницу-другую из тайч-Хумэша, а покуда реб Ижбицер жив был, он всегда привозил ей с ярмарок – кроме всяких там бус и платочков, башмачков и комнатных тапочек – книжку сказок, купленную у бихэр-трейгера, у книгоноши. И вот теперь, когда мать ее вышла замуж, Симэлэ все это привезла с собой в Билгорай, и они стали жить в доме отчима, у Мэйер-Зисла.

А у Мэйер-Зисла, как сказано, было два сына и четыре дочери – крикуны, драчуны, ободранцы, обжоры, замашки имели настоящих мэшумэдов[63], в любое время готовые что-нибудь выклянчить, высмотреть, прибрать к рукам. У Симэлэ они сразу все отняли. Потом понемногу стали ее поколачивать и дали ей прозвище: панночка. Это потому, что Симэлэ была брезгливой – не доедала с чужих тарелок, и чересчур манерной – не раздевалась при своих сводных сестрах.

Вся в мать – длинноногая, узкие бедра, белая кожа, большие глаза на тонком лице со впалыми щеками, черные как смоль волосы, – такая была Симэлэ. Она сразу прекратила водиться с детьми Мэйер-Зисла, не смогла подружиться и с соседскими девочками и старалась поменьше выходить из дому, потому что уличная босота бросала камни в нее. Весь день просиживала она в углу, перечитывала свои книжки и плакала.

Она с малолетства любила истории. Мать, бывало, ей перед сном что-нибудь расскажет, реб Ижбицер, случалось, присаживался на край постели и сказку читал ей, выбрав какую почудесней да пострашней. А то происшествие вспомнит какое, чаще – из жизни друга его Зораха Липовэра. Зорах Липовэр жил в Замосьце и богатством своим славился на пол-Польши. У него и жена из богатых происходила, и про нее реб Ижбицер тоже рассказывал маленькой Симэлэ, а звали ту жену Эстер-Крейндл. И про детей их рассказывал, и про всю их роскошную жизнь.

Вот возвращается как-то Мэйер-Зисл к обеду домой и приносит ужасную новость: у реб Зораха Липовэра из Замосьца жена умерла. Симэлэ как услышала – затряслась вся, и глаза сразу большие, просто огромные. Почему-то вспомнились тут и рассказы отца, реб Ижбицера, и город Крашник, то прекрасное время, когда была у нее своя комнатенка, кровать с двумя пухлыми подушками и сатиновым покрывалом, и даже домработница, подставлявшая ей к постели сахарки и всякие вкусности. А теперь жила Симэлэ в духоте, дом почти не покидая, в одном и том же износившемся платье и рваных ботинках, в волосах пух какой-то, вся себе самой неприятная, в бане наскоро, толком не мытая, всегда в тесноте, в толчее, в окружении этих просто бандитов, только и ищущих повода, чтобы поизмываться над ней, что-нибудь ей подстроить, наподличать… Ну вот, и когда Мэйер-Зисл вошел с этой новостью, Симэлэ всплеснула руками, закрыла лицо ладонями и заплакала. Она и сама понять не могла, отчего она плачет: то ли покойницу жаль, которой теперь в темной могиле истлевать суждено, то ли себя оплакивает, жить обреченную – жить в этом доме.

2

Сводные братья Симэлэ, отпрыски Мэйер-Зисла не давали ей выспаться по утрам. Место ей выделили на жесткой узкой лавке, с которой она то и дело скатывалась, так что Рейцэ стала забирать дочку в свою постель, но и это было нехорошо, потому что Мэйер-Зисл нередко наведывался к жене по ночам, а Симэлэ уже понимала, конечно, про отношения между взрослыми и лишь притворялась, что спит.

Как-то раз, когда Симэлэ опять спала с матерью, Мэйер-Зисл вернулся, уже за полночь, с какой-то свадьбы, вусмерть пьян, весь раззадоренный и разохоченный. Он сгреб Симэлэ своими двумя лопатищами и перебросил ее на лавку – прямо на кучу мокрого белья, с вечера оставленного там Рейцэ. Вскоре Симэлэ удалось заснуть, а когда она снова проснулась, в комнате стоял храп. Было очень сыро и холодно, и она на ощупь укрылась каким-то мешком. Вдруг послышался шорох, будто кто-то скрёб пальцем по древесине. Кровь у Симэлэ застыла от ужаса, она открыла глаза. Дом наполнен был мраком, а над печью стена светилась какими-то всполохами. Но откуда б им взяться? Ставни плотно закрыты, и свеча не горит. И вот смотрит Симэлэ, а свет на стене начинает дрожать и меркнуть, и постепенно складываться в некий образ. И не успела Симэлэ испугаться, как мерцающие точки и пятна собрались, как на вышивке, в женский облик, настоящий портрет: лоб, глаза, нос, рот, шея. Лицо разомкнуло уста и заговорило голосом, который, наверно, был слышен только ей, Симэлэ:

– Симэлэ, девочка моя, знай, что я – Эстер-Крейндл, жена реб Зораха Липовэра. Покойники – да, пребывают в покое, но мне, Симэлэ, покоя нет, ибо муж мой тоскует по мне, окликает меня днем и ночью, рыдает и никак не может с моей смертью смириться, хотя скорбные дни, отпущенные живому для того, чтобы свыкнуться с горькой утратой, прошли, кончились. Если б могла я встать из могилы и вернуться к нему, я бы, конечно, сделала это, но на мне неподъемная толщь, четыре локтя земли. А черви уже выели мне зрачки. И поэтому я, душа той, что прежде была Эстер-Крейндл, получила соизволение найти для себя другое тело. И я выбрала тебя, Симэлэ. Твой отец реб Танхум и мой муж – побратались, и чужой я себя не почувствую. Сейчас я войду в тебя, и ты станешь мною. Не пугайся, ничего плохого с тобой не случится, утром встанешь, оденешься, покроешь, как женщине следует, голову и сообщишь своим близким, что с тобой ночью произошло. Толстокожие типы откажутся верить и начнут, кто в чем, обвинять тебя, но я, Симэлэ, – во всем и всегда буду тебе заступницей, ты только все хорошо запомни, что я сейчас скажу тебе. Ты отправишься в Замосьц к моему безутешному мужу и станешь ему женой, супругой, возляжешь у чресл его и будешь служить ему верно и преданно, как служила ему я все сорок лет, день за днем. Мой Зорах, может быть, поверит не сразу, но я дам тебе доказательства. И прошу тебя, поторопись, потому что он там жестоко терзается, и если помедлить, то можно и опоздать. А исполнятся сроки – мы станем с тобой двумя скамеечками у его ног в раю. На меня обопрет он правую ногу, на тебя – левую, и будем мы как Рохл и Лея, и дети мои будут твоими детьми, как если бы они вышли из общего нашего лона…