В августе 1796 года в Петербург прибыл молодой шведский король Густав IV для переговоров о своем браке с дочерью Павла Петровича великой княжной Александрой. Шведский король и русская княжна поладили друг с другом, часто проводили время вместе. Казалось, все сладилось, но российская императрица-бабушка упорствовала, не желая исключать из брачного договора статью о сохранении внучкой православия. В назначенный для бракосочетания час Густав IV из-за этой злополучной статьи не явился в Зимний дворец, отчего у оскорбленной Екатерины приключился первый легкий приступ паралича. Оправившись от болезни, она стала все чаще думать, что настала пора обнародовать свое завещание о лишении сына прав на престол, о чем поведала и внуку Александру Павловичу, и ближайшим сановникам. Но исполнить свою давнюю мечту не успела…

В воскресенье, 2 ноября 1796 года, всероссийская самодержица весело пообедала с внуками и множеством придворных, но в последующие два дня не выходила из своих внутренних апартаментов, чувствуя легкое недомогание. В среду утром…

Случилось это вдруг и до обидного не по-царски. Пятого ноября 1796 года шестидесятисемилетняя русская императрица Екатерина II поднялась с постели в семь утра — немного позже, чем обычно. Погрелась у камина, сварила себе кофе и, сидя на краешке постели, полчашечки через силу проглотила. Тянуло прилечь, поддаться лени, опустить тяжелую нынче голову на мягкую подушку. Но императрица испугалась, что в последние дни ее часто клонит на боковую, а это верный признак болезни (мысль о старости она гнала прочь), и резко поднялась, заставила себя приободриться, притворилась веселою. Тщательно причесалась, натерла лицо румянцем и выбрала платье: длинное, сбегающее с груди к ногам, скрадывающее ее полноту и короткие ноги. Но прежде чем облачиться в утренний наряд, Екатерина в легком пеньюаре пошла за ширмы, в отхожее место. Вдруг ощутила под сердцем легкий толчок, глаза потухли, и всероссийская самодержица рухнула наземь рядом с нужником. Тупо зашумело в голове, Екатерина, собравшись с силами, кликнула Захара Зотова и попыталась подняться на ноги, чтобы ни камердинер, ни примчавшиеся ему на помощь гвардейцы не застали ее в срамном виде.

Но встать почему-то не удавалось, почему-то не суетились вокруг гвардейцы, и даже Захар не шел на зов.

Страх все крепче сжимал сердце. Предали? Бросили? Когда стих первый приступ ужаса, императрица, наконец, догадалась, что едва шевелит губами, оттого и нет переполоха. Там, за дверями спальни, — Захар, лакеи, вельможи, гвардейцы. Все ждут звонка ее колокольчика и гадают, кого она первого одарит беседой в любимый утренний час. Все надеются… И ни один не может догадаться, как больно и страшно ей, как нужны сейчас рядом люди!

Екатерина вошла в гнев на своих подданных, не чувствующих, в каком она оказалась положении. Но скоро кричащая жалость к себе притупила и боль, и злобу.

«Я одна, совсем одна. За все тридцать четыре года царствования не было дня, да что дня — минуты, чтобы я не чувствовала вокруг людей, готовых угождать мне, ищущих повода прислужить. А теперь — никого. Как же так? Где их долг? присяга? честь? Я же императрица. Мне надо помочь. Надо помочь России… Здесь холодно… Твердо… Я могу умереть. Но тогда со мной умрет и Россия. Мне обязаны помочь…»

От страха одиночества и надвигающейся смерти тело государыни зашлось в судороге, по щеке поползла слеза, пальцы мелко задрожали на холодном каменном полу.

Час спустя дворцового истопника, вошедшего подложить дров в камин государыни, испугал глухой животный хрип, и он замер с охапкой поленьев в руках. Тут-то, в просвете между ширм, на полу он увидел пухлую, унизанную драгоценными перстнями руку и закричал. Дверь распахнулась, вбежал растерянный Захар Зотов, а за ним, спешно обнажая сабли, ворвались четверо караульных гвардейцев.

Захар, взглянув на истопника, сразу понял, почему матушка государыня так долго его не звала, и, приказав одному из солдат встать в дверях, с тремя остальными бережно поднял тело. Императрица оказалась до удивления тяжелая, и они решили не вздымать ее на постель, а положить на пол посередине спальни, подсунув под тело сафьяновый матрас.

Управившись, Захар послал двух гвардейцев за Платоном Зубовым и лекарями, строжайше наказав держать по дороге язык за зубами. Он все еще надеялся, что матушка государыня поспит часок и встанет, как ни в чем не бывало, а значит, незачем баламутить народ. Но лишь такой доверчивый и любящий слуга, как Захар Зотов, мог надеяться на выздоровление: грудь и живот государыни беспрестанно, судорожно поднимались и опускались — жизнь стремительно покидала тело.

— Матушка, голубушка, заступница, хоть словечко вымолви, — плакал Захар, бережно прикасаясь губами к бледной царской ладони.

Но как он не был растревожен приключившейся бедой, все-таки заметил, что самый крупный камень с правой руки украден — белела свежая отметина от кольца на безвольном указательном пальце могущественной государыни. И это воровство, совершенное, скорее всего, одним из гвардейцев, переносившим тело, сразу же убедило Захара — императрица умрет.

Светлейший князь Платон Зубов появился из дверей, соединявших через галерею спальню императрицы с его домом. В халате нараспашку, с глазами, полными отчаянья и надежды, он бросился к постели Екатерины и увидел ее на полу, лишь споткнувшись о край матраса.

— Матушка, Катерина, матушка! — истерично запричитал он, опускаясь коленями на матрас.

Перед ним покоилась родная, до боли родная женщина: высокий белый лоб, доброе круглое лицо с кокетливым подбородком и властным ртом, пышные нарумяненные щеки. Нет, она обязана открыть глаза, припасть к его груди и сказать ласковое слово своему сыночку.

— Матушка, Катерина, государыня! Проснись!

Зубов почувствовал, что его тянут за край шлафрока, и зло обернулся. Захар почтительно поклонился — это он тянул — и кивнул в сторону подоспевшего лакея с мундиром князя:

— Не изволите ли одеться, ваше сиятельство? С минуты на минуту ожидается приезд докторов и прочих господ.

— Зачем?.. Кто посмел?.. Гнать всех!

Платон бессмысленно посмотрел по сторонам: на умирающую, Захара, суетящуюся со скорбными лицами прислугу и понял, что ему вновь, как и в начале своей головокружительной карьеры, надо искать дружбы, поддержки у всякого, будь он лакеем или министром, или, на худой конец, хотя бы не возбуждать к себе злобы. Он смело сел на уже прибранную постель императрицы, стянул с себя сапоги и приказал:

— Подавай.

Захар подозвал сослуживцев, Ивана Тюльпина и Ивана Чернова, приказал им помочь князю, а про себя отметил, что светлейший и гибок, и мускулист, и красен лицом, а вот росточком не удался.

Скоро стали прибывать доктора. Лейб-медик Иван Самойлович Рожерсон, а за ним и другие лекаря порешили первым делом отворить кровь. Зубов наотрез отказал им в этом, но когда Рожерсон без обычного почтения, свысока бросил ему, что иначе императрица не дотянет и до вечера, отступился.