– Это ничего, – сказала она с притворною улыбкой, – маленький ожог, в котором никто не виноват, кроме меня одной.

И, велев принести себе ваты и платок, Мария Александровна весь вечер просидела с гостями, веселая и разговорчивая. А между тем каковы должны были быть ее страдания, если после этого целую неделю она сидела взаперти – до того были сильны ожоги!

Почему она так поступила? Многие уверяли, что из милосердия: буфетчика могли наказать, и наказать сурово. Шпицрутены всего лишь год назад отменили, но их могли ввести снова! Вово же Мещерский, человек проницательный и наблюдательный, понимал: Мария Александровна, выросшая при герцогском владетельном дворе, знала, что нет ничего ужаснее для дамы, чем сделаться жертвой скандальных пересудов, которые способны извратить самые добрые побуждения, а малейшую слабость жестоко обсмеять. Всего этого она в своей жизни хватила с избытком, и добавочных порций ей совершенно не хотелось. То же сказывалось на ее отношении к старшему сыну. Она ужасно боялась, что двор станет обсуждать слабое здоровье Никсы! Это было бы ужасно… поэтому лучше ничего не замечать. Ей и так тяжело живется!

Императрица Мария Александровна искренне считала себя мученицей, а ее via dolorosa, spineam coronam, crux[10] была ее жизнь в России. Особенно на первых порах. Ведь она – незаконная, всего лишь признанная дочь, ненастоящая принцесса. Всю жизнь ее преследовали сплетни, что ее отцом был вовсе не герцог Людвиг II Гессенский, а барон Август фон Сенарклен де Гранси, красавец, камергер ее матери, Вильгельмины Баденской, а Людвиг признал детей своими лишь под нажимом ее брата, великого герцога Бадена. И вот русский наследник влюбился в нее, пятнадцатилетнюю девочку, и сделал своей женой. Она оказалась в России среди такого богатства, роскоши и великолепия, которые не снились никому при Гессенском скаредном и экономном дворе. Сначала Мари боялась всего: свекра, который был подчеркнуто любезен, свекрови, которая была подчеркнуто нелюбезна, сестер Александру и особенно ехидную Олли… впрочем, доброжелательную Мэри она опасалась тоже, но больше всего бывшая немецкая принцесса боялась себя: своего неумения выглядеть величавой и равнодушной ко всему на свете. Она постоянно страшилась кого-нибудь рассердить, разочаровать, оказаться в неловком положении.

Ее свекровь, императрица Александра Федоровна, избалованная обожанием мужа, играла с людьми, как с куклами. Весь двор являлся для нее шахматной доской, на которой она переставляла фигурки по своему желанию. Ей и в голову не приходило предупредить о своих намерениях больше чем за десять минут. Вдруг к цесаревне являлся посланный: «Через четверть часа чаепитие у ее величества!» Или: «Ее величество отбудут на прогулку через десять минут!» За эти несчастные десять минут необходимо было успеть привести себя в порядок и преодолеть анфилады дворцовых покоев. Мари успевала всюду даже раньше своих фрейлин, которым иногда приходилось бежать вслед за ней.

– Я живу как волонтер! – рыдала она в подушку, однако ни за что не осмелилась бы пожаловаться мужу.

Но это были мелочи. За несколько летних месяцев государыня Александра Федоровна доводила свой двор и домашних до полуненормального состояния. Она тасовала давно запланированные программы, словно колоду карт, принуждала прислугу, обозы и придворных метаться между Царским Селом, Павловском, Петергофом, Гатчиной, словно это была орда кочевников, которая не успевала голову приклонить или сесть за стол в одном месте, как принуждена была переезжать в другое со всем скарбом.

Когда Мария Александровна сама сделалась императрицей, она далеко не сразу почувствовала себя свободной от цепей условностей. Они были выкованы не ею, но она вынуждена была влачить их, как приговоренный к пожизненной каторге кандальник. Но какое-то время ей доставляло определенное наслаждение проделывать с другими то же самое, что некогда проделывалось с ней. Кофе она приказывала подавать в одном месте, а дневной чай – в другом, за несколько верст от первого. От дворца мчались в разные стороны ездовые – оповестить приглашенную публику о перемене места и времени, спешно готовились обозы, и все тряслись от страха, что не успеют, опоздают, а ведь это считалось преступлением для тех, кто не принадлежал к семейному кругу императрицы. Беспрестанные переезды внутри Царского Села уже считались мелочью. Вот и сейчас они шли через Крестовый мост, вовсе не спеша приблизиться к Китайской деревне, где в одном из павильонов должно было состояться очередное чаепитие. Решение о переносе места приняли за… за десять минут до начала!

Никса относился к причудам матушки снисходительно, а Саша всей этой придворной суеты не выносил, однако от всех это скрывал, был молчалив, послушен. И лишь иногда позволял себе опоздать на какое-нибудь чаепитие у мамá под предлогом того, что увлекся разговорами с Никсой, или кем-то из наставников, или тем же Вово Мещерским. Он необычайно интересно рассказывал о своих знакомых, а сейчас разговор шел об одном из самых заметных из них – о Павле Демидове.

Это был кузен Мещерского, учившийся в том же училище правоведения, сын представителя одной из богатейших семей России и невероятно красивой женщины, воспетой даже Пушкиным, в девичестве звавшейся Авророй Шернваль, потом – Авророй Демидовой, затем, после недолгого вдовства, Авророй Карамзиной, после Крымской войны вновь овдовевшей (ее муж, Андрей Николаевич Карамзин, сын знаменитого историка, погиб в Дунайской армии) и не знающей, что делать со своими безумными деньгами и сыном.

Мещерский рассказывал:

– Однажды зимой мои родители уехали за границу, и я ходил из училища в отпуск к моей тетке Авроре Карловне Карамзиной. Жила она в доме сына, Павла Демидова, на Большой Морской. Моя семья не имела понятия о роскоши: я ходил в наших уродливых казенных сапогах, получал из дому на расходы не более двадцати рублей в месяц, а семнадцатилетний Демидов жил в огромном доме с малахитовой залою и получал сто тысяч рублей в месяц на карманные расходы. Красота его была до того поразительна, что даже на улице приходилось ему слышать возгласы: «Батюшки, какой красавец!» И если к этому прибавить его деньги, то одному можно было удивляться, как этот человек мог выдержать первые годы молодости, буквально со всех сторон окруженный и даже опутанный разнообразными обольщеньями. Без преувеличения скажу: не менее десяти в день получал молодой Демидов объяснений в любви и приглашений на свидания, причем из света, из большого даже света, из балетного мира, из мира французских актрис и так далее.

Однако в этом водовороте обольщений Демидов тогда уцелел. Смешно, но его спасла безалаберная кутежная жизнь в кружке золотой молодежи, спасла в том смысле, что не оставляла ему времени заводить опасные романы и поддаваться самообожанию. Кроме того, подарив ему необыкновенную красоту и богатство, судьба наградила его очень тонким умом и прекрасным сердцем. Поэтому он сумел остаться тем, кем был: добрым и приветливым, умным и восприимчивым, приятным и веселым собеседником, хорошим товарищем.

– Я бы с радостью с ним познакомился, – сказал Никса. – Как это устроить, Вово?