— Да ты че творишь, потрох сучий!

Тяжело дыша, я начал шарить глазами в поисках нового камня, но, как назло, ничего рядом не нашлось. Мама страшно захрипела, брюнет продолжал стискивать ей шею своей ручищей. Но тут блондин вдруг отпустил щиколотку Вали, не спеша достал сигареты, прикурил и, не глядя на нас, произнес, обращаясь к товарищу:

— Хер с ними, пусть сваливают!

Брюнет посмотрел на него, пожал плечами, оттолкнул маму, отчего она села на песок, стала судорожно втягивать в себя воздух и сразу закашлялась. Затем он отцепился и от Вали.

Хотя место было кричи не кричи. Скорее всего, просто стало неохота возиться, шума много, а потом, мало ли, убивать придется, закапывать. А у них тут дела какие-то, кореш ждет.

Мама медленно встала, ощупывая горло. Не переставая кашлять, она схватила трясущуюся от рыданий Валю, которая уже мало что соображала, и потащила ее за собой к дороге. А я, в секунду собрав наши пожитки, полетел их догонять.

Первый километр мы бежали не останавливаясь, поминутно оглядываясь — а вдруг те передумали. Потом выдохлись, но все равно шли очень быстро. Нам все мерещились их оскаленные пасти и чудились их голоса.

Валя хоть немного успокоилась, но несколько раз принималась дрожать и плакать в голос. Как нарочно, и попуток никаких не было. Когда мы наконец добрались до дома, Валя дала волю чувствам, и только стакан самогонки ее немного успокоил. Спустя час-другой мы смогли рассказать, что же с нами случилось, и Валина мама тут же принялась суматошно бегать по хате взад-вперед и приговаривать:

— Ох ты, лишенько, лишенько! Ничого, ничого! Слава тоби, Хосподи, слава, що живы! Чи живы, ось и добре! Не вбилы, ось и добре! Слава тоби, Хосподи, слава, що живы!

Больше мы на реку не ходили.

Через три дня за Сашкой приехала мать, старшая сестра Вали, и в тот же вечер его увезла. Мне она очень не понравилась, ходила по хате задрав нос, со своей халой на голове, а когда заявилась, то с мамой и не поздоровалась. И вообще за то время, что она тут была, нас просто не замечала. Наверное, квартиранты, что не платят гроши, считались у нее за последний сорт людей. Валя, видя такое, немедленно начала нас стесняться, желая сделать приятное своей сестре.

Сашка тоже сразу перестал со мной общаться и в конце так и не попрощался, вот каким чутким парнем оказался, а вовсе не тупым, как считала мама. Эх, а я ведь хотел его в Москву взять пожить, салют показать. Только у самых ворот он остановился и принялся было за свое:

— Исты хочу!

Но тут же получил от своей мамаши увесистый подзатыльник, втянул голову в плечи, подхватил чемоданчик и поспешил к грузовику, что ждал на улице. Настало и нам время уезжать, пятая неделя пошла, не шутки. Билет удалось взять лишь до Брянска, мама, как всегда, досидела до последнего. Даже я понимал, что тридцатого августа все ломанутся с курортов в Москву. Конечно, лучше бы пораньше вернуться, ну да что уж теперь. А тут еще и в новую школу идти. В нашей за несколько дней до каникул четвертый этаж обвалился на третий, хорошо, дело было ночью, а так бы несколько классов похоронили. Поэтому школу закрыли, а учеников перевели кого куда. Наш класс получил место в школе неподалеку, повезло. Хотя непонятно пока, как там встретят, надо всем вместе держаться, обычное дело.

Еще было ясно, что нашу новую трехкомнатную квартиру придется разменивать, а я ведь там и не пожил толком. Значит, опять новая школа предстоит, уже четвертая, а переезжать так не хочется.

За день до отъезда Сашки, уже ближе к вечеру, гуляя с ним и с Иркой, мы набрели в степи на оазис. Это был заброшенный яблоневый сад, впервые за месяц мы увидели яблоки и с ходу на них набросились, особенно усердствовал Сашка.

Наевшись до отвала, мы набили за пазуху сколько могли яблок и приволокли домой. Но эти мы нарвали с какой-то другой яблони, они были твердые, еще не зрелые и не сказать, чтоб вкусные. Даже Сашка к ним не проявлял интереса. Я свалил их под кровать, чтоб потом взять в Москву.

— Только яблок твоих не хватало! — узнав о моих планах, заявила мама. — Ты что, забыл, нам ведь еще грибы везти!

Да, точно, грибы эти! Но оставлять яблоки, единственную здесь мою добычу, было жаль. И с обеда сгрыз не менее десятка. Я же сюда именно для этого приехал. Фрукты есть, сил набираться.

Проснулся я от ощущения, что меня перепиливают ржавой пилой. За окнами еще не рассвело, мама спала рядом. Чтоб не разбудить ее, я тихонько встал и, стараясь не охать, вышел во двор. Выворачивать меня стало тут же, на грядках, в двух шагах от дощатого туалета, до которого я не смог дойти.

Потом все проснулись и начали бестолково суетиться. Лекарств на этот случай не нашлось ни в нашем доме, ни у соседей, а мама, та вообще никогда их собой не брала. Поэтому в меня начали пихать все, что было, от анальгина до валидола, и смотрели, что будет.

Самое интересное — мне не становилось лучше, а можно сказать, наоборот. От боли разрывало, в голове звенело, ноги стали ватные, руки тоже. Я лежал, стонал, периодически вскакивал, бежал к туалету, где меня выворачивало. А когда плелся обратно падать на койку в хате, то думал: вот действительно я идиот, права мама. Даже хуже Сашки, тот хотя бы никогда так не мучился.

Мама страшно переживала, через каждые пять минут спрашивала, не лучше ли мне, хотя и сама могла догадаться, что нет.

— Как же мы поедем! — все приговаривала она, начиная взволнованно расхаживать туда-сюда, потом подходила, садилась рядом и спрашивала: — Ну что, тебе не легче?

Я ничего не отвечал, сил не было, а когда пытался, опять подкатывала мутная волна, а подниматься и ползти к туалету я уже не мог. От одной мысли о скорой дороге хотелось тотчас же умереть. Добрые хозяева принесли тазик и поставили в изголовье. Валина мама что-то шептала Вале на ухо, а та лишь отмахивалась:

— Та ни, поидуть, никуды не подинуться!

У них и без нас забот хватало, на днях колорадский жук пожрал всю картошку, и нужно было думать, как пережить зиму.

А время поезда неумолимо приближалось.

Видимо, в какой-то момент меня оставило сознание, поэтому дальнейшие события я почти не помню. Совсем не помню, как мы добирались до станции, как меня вносили в поезд, как затаскивали вещи. Помню только, что, когда уже поехали, я попросил воды, но у мамы не нашлось. Жаль. Это было первое желание влить что-то в себя, а не наоборот. Потом я обнаружил себя на верхней полке, и уже была вода, вернее, стакан чаю, первый нормальный чай за месяц. Потом я опять спал, и спал долго-долго. Когда проснулся, эта страшная боль почти ушла, оставшись тупым гвоздем где-то там, глубоко.

Я даже начал вполглаза следить за карточной игрой двух мужиков, что сидели на боковых местах. Игра была какая-то странная, их партии продолжались не более минуты. Не успевали они раздать по три карты, как буквально сразу принимались раздавать по новой. А поезд шел медленно-медленно, чаще не ехал, а стоял, и за окном начало темнеть.