— Государь! Да неужели это зрелище может вас тешить или радовать? Ведь все мы люди, созданные по образу и подобию Божьему. Разве для этого Господь всемилостивейший дал вам могущество и силу… Именем Божиим заклинаю вас… Сжальтесь над нами! Пощады, государь! Пощады!

На лице короля не отразилось ни малейшего волнения. Всего лишь на миг затуманились его глаза и дрогнули веки:

— Если бы сын мой был виновен в тех преступлениях, в которых изобличены вы, — ответил король, — то я сам сложил бы для него костер и собственноручно поджег его без малейшего колебания.

И бестрепетно, не дрогнув ни единым мускулом недвижного лица, смотрел Филипп, как тридцать три мученика, корчившихся на столбах, превратились в живые факелы и ревели от боли так, что голоса их могли бы заглушить трубы Страшного суда.

Эта «музыка» была для королевских ушей гораздо приятнее свиста пуль, который он слышал всего раз в жизни, во время сражения под Сент-Кантеном. При осаде этого города Филипп находился рядом со своим командующим герцогом Савойским. Свист пуль, гром пушек, стоны раненых, вопли сражающихся произвели на него весьма неприятное впечатление.

— Вам нравится эта музыка? — спросил король у Педро Родригеса, скрывая под шутливым тоном свою врожденную трусость.

— Признаюсь, не нахожу в ней ни малейшей приятности, — пожал плечами дон Педро.

— Вот и мне она не по душе. Удивляюсь моему покойному отцу, который был от нее в восторге.

С того дня король Филипп больше никогда не участвовал в ратных подвигах своих войск.

* * *

Душе короля Филиппа не были доступны ни радость жизни, ни человечность. Первое чувство было в нем подавлено мрачной обстановкой детства, второе не могло развиться, ибо между людьми и королем не было никакой связи. Разум его был замкнут двумя идеями: собственным своим величием и тем, что сам Филипп признавал выше этого величия. Эгоизм и фанатичная религиозность были всей сутью его жизни. Он был король и христианин, и постоянно оставался дурным королем и дурным христианином.

Человеком для людей он никогда не был, ибо умея только превозноситься, никогда даже не пытался снизойти с высоты своего величия. Вера его основывалась на мрачности и жестокости, потому что божество, которому он служил с таким рвением, по его понятиям, не знало ни жалости, ни милосердия. Не прощало, а только карало.

Филипп никогда ничего не просил у Бога. Он умел только Его бояться, ибо видел в нем высшую безжалостную силу, перед которой ничего не значило королевское всемогущество. Он раболепно трепетал перед Богом, потому что только перед ним и мог трепетать. Его лишенная гибкости тяжелая и медленная душа была готова на любую крайность. Он, как и папа, считал себя наместником Бога на земле, тяжко обремененным властью в узком преддверии вечности, от которой ни на миг не отводил взора. Он был красив. Светлые шелковистые завитые волосы. Аккуратно подстриженная бородка обрамляла большие чувственные губы. Нос римского патриция. Фарфоровая прозрачность белой кожи. Лишь тяжелый выступ лба придавал изящному и изнеженному облику короля расплывчатую суровость.

В юности Филипп часто предавался порывам бурного сластолюбия, но при этом наслаждался лишь чувственной стороной любовных отношений. В его любовных связях не было ничего романтического. Четыре раза он был женат, и ни к одной из своих жен не испытывал никаких чувств, так как все четыре брака были делом политики.

Французская принцесса Елизавета Валуа, дочь короля Генриха II и Екатерины Медичи, сестра воспетой Дюма королевы Марго, была третьей супругой Филиппа. Просватанная сначала за инфанта дона Карлоса, эта юная прелестная женщина должна была по политическим соображениям выйти замуж за его отца, что и стало источником драмы в семействе испанского короля.

Справедливости ради следует отметить, что Филипп не хотел причинить зло своему сыну, женившись на его невесте. Но не так уж много было в Европе принцесс и вдовствующих королев. Все они находились в какой-то степени родства с испанскими монархами. Династия не должна была прерваться, и потому кровосмесительство было обычным делом в те времена.

Жены Филиппа жили недолго. От него веяло ледяным холодом, и эти хрупкие красавицы чахли, как цветы, лишенные солнца. Матерью дон Карлоса была первая жена короля восемнадцатилетняя Мария Португальская, скончавшаяся через четыре дня после того, как подарила венценосному супругу наследника престола.

Инфант дон Карлос был совсем не похож на героя одноименной трагедии Шиллера. У немецкого поэта он изображен как восторженная прямая натура, воплощение благородства и духовного совершенства, орленок в золотой клетке, великодушный и пылкий мечтатель.

Настоящий дон Карлос не был ни благородным, ни восторженным, ни великодушным. Но разве можем мы упрекать за это великого поэта, подарившего человечеству своего дона Карлоса, ставшего одним из самых пленительных образов в мировой литературе?

Сын короля Филиппа, появившийся на свет недоношенным, был горбат и низкоросл, имел выпуклую «голубиную» грудь, плечи разной высоты и одну ногу короче другой. К тому же при рождении он перенес дисфункцию мозга и несколько отставал в умственном развитии. Он говорил фальцетом, заикался, обладал агрессивным характером, был подвержен припадкам бешенства и отличался повышенной жестокостью. Лишенный материнской ласки, принц рос замкнутым и своевольным. Разговаривать он начал в пять лет, и ничто не могло заставить его прилежно учиться. Больше всего дон Карлос любил вино и женщин. Но с женщинами его отношения складывались непросто. При общении он старался причинить им боль. В бухгалтерских книгах сохранились записи о деньгах, выплаченных отцам девочек, избитых Его Высочеством.

По всему выходило, что дон Карлос не может наследовать престол. Ежедневно королю докладывали о новых безумствах сына. Как-то придворный сапожник не угодил инфанту, сшив ему слишком узкие туфли, дон Карлос, изрезал их на мелкие кусочки, положил на блюдо, полил соусом и заставил сапожника съесть это кушанье. Хотя каждый ремесленник кормится своим трудом, это был, пожалуй, единственный случай буквального подтверждения этой истины. В другой раз он выбросил из окна члена королевского суда — одного из знатнейших испанских грандов. А однажды из-за какого-то пустяка кинулся с кинжалом на епископа, и тот, упав на колени, с трудом вымолил себе жизнь. Подобные случаи множились, и король начал сомневаться в душевном здоровье принца.

Инфант, которому король не поручал никаких дел, тосковал, тяготился своим положением и лелеял в душе ненависть к отцу. Однажды он пошел на ядовитую и опасную выходку. Издал книгу, состоявшую из чистых страниц и озаглавленную «Великие и удивительные путешествия короля Филиппа» (Los grandes у admirables viajesdel rey don Fhilipe). Чтобы понять суть этого бессловесного пасквиля, нужно было знать, что король Филипп в последние двадцать лет ни разу не покинул Эскориала. Филиппу, разумеется, донесли об этом, а он никогда ничего не забывал и не прощал.

Но вот при дворе стали готовиться к свадьбе дона Карлоса с четырнадцатилетней дочерью французского короля Генриха II Елизаветой. Инфанту так много рассказывали об уме, красоте и ровном характере принцессы, что он заочно влюбился в нее. Перестал безумствовать. В его характере наметился ощутимый сдвиг к лучшему, и, кто знает, возможно благотворное влияние любви излечило бы его.