Материнскому языку не обязательно учиться у матери. С тем же успехом ему можно научиться у братьев и сестер, няни или соседских детей. Для нормального развития человека важно лишь, чтобы в детстве в его ближайшем окружении был какой-нибудь язык, потому что ребенок не может изобрести язык сам, без информации извне. Первый язык мы усваиваем из тех источников, которые доступны нам в детстве. Одни дети делают это быстрее, другие медленнее, у кого-то словарный запас больше, у кого-то меньше, но все дети обычно достигают уровня, необходимого для общения, в довольно узкий промежуток времени — от года до трех. Однако язык, которым мы овладели в этот ранний период своего развития, в будущем может и не стать самым привычным для нас языком. Многие не очень хорошо владеют тем языком, которому научились в раннем детстве. Формальное образование часто замещает язык детства тем языком, который становится средством повседневного общения во взрослой жизни.

С тех пор как в VI–VII веках латынь исчезла из разговорной речи и до времен Декарта, Ньютона и Лейбница, ни одна мать не разговаривала на латыни со своим ребенком и ни один ребенок не рождался в семье, говорящей на латыни. Однако на протяжении более чем тысячелетия в христианской Европе образованные юноши из высших слоев общества изучали латынь. В течение всего этого долгого периода именно латынь была для образованных европейцев языком размышлений, официальных выступлений и создания текстов в самых разных сферах деятельности: дипломатии, философии, математике, естественных науках, религии. Язык изучали посредством письменных занятий, а в школах, монастырях, церквях, канцеляриях, судах на нем говорили, используя устную форму письменного языка. В то время, когда латынь была основным средством общения, у всех говоривших на ней был по крайней мере еще один родной язык, но эти разговорные языки не использовались для сложных рассуждений. Однако если существует четкое различие между языком, выученным от матери, и тем, на котором наиболее эффективно общались высокородные мужи в Западной Европе между 700 и 1700 годами нашей эры, то сами понятия материнского языка и носителя языка нуждаются в пересмотре.

Примеры различий между первым выученным языком и рабочим языком можно найти почти повсюду. В моей собственной семье таких примеров несколько. У моего отца первым языком был идиш — язык его матери и окружения в лондонском Ист-Энде лет девяносто назад. Пойдя в школу, он овладел английским. Нет никаких сомнений, что очень скоро он научился пользоваться английским намного свободнее, чем материнским языком. Точно так же мать моих детей в детстве говорила по-венгерски, но, переехав в пятилетнем возрасте во Францию, выучила французский. В обоих случаях материнский язык не был потерян. Декарт, Ньютон и Лейбниц тоже повседневно разговаривали на своих родных языках: французском, английском и немецком соответственно.

В современном мире материнский язык часто используется лишь для общения со старшим поколением, а в сфере интеллектуальной деятельности замещается выученным. Для обоих моих родственников идиш и венгерский остались языком общения с матерями и во взрослой жизни больше практически никак не применялись. Это довольно типичная ситуация для иммигрантов первого поколения, живущих в таких странах, как Франция, Великобритания и США. Многие из них владеют материнским языком на уровне, которого достигли примерно в пятилетнем возрасте. Но у Декарта и Ньютона было по-другому: они умели писать на французском и английском языках соответственно. Да и для миллионов нынешних билингвов это вполне может быть не так.

На протяжении всей жизни у нас сохраняются более или менее глубокие эмоции по отношению к языку наших первых песен, детских стишков, игр и семейных ритуалов. Это основополагающие впечатления, и язык, на котором они были получены, навсегда будет озарен их теплым светом. Но из этого не следует автоматически, что язык наших самых ранних воспоминаний играет какую-то особую роль в нашем становлении или в формировании личности.

Если первый выученный язык замещается языком, на котором человек получает образование, он перестает быть основным языком развития личности. Именно на втором языке, который все больше выходит на первый план, осваиваются азы письма и счета, важные системы вроде бейсбольных или хоккейных правил, тексты песен и сложности социального взаимодействия вне семейного круга со всеми их синяками и шишками. Весь этот поток знаний может, разумеется, быть транслирован обратно на первый язык, особенно если в семье об этом заботятся и родители или братья с сестрами не жалеют времени, чтобы научить ребенка выражать его новообретенные знания на внутрисемейном языке. Но без такой поддержки мало кто из детей станет тратить время на столь очевидно бесполезное занятие (бесполезное, потому что оно никак не связано с социальным и личным применением новых навыков).

Называя самый удобный для человека язык материнским, мы смешиваем две разные вещи: хронологию освоения человеком языков и загадочное понятие свободного владения языком. При этом происходит и более коварная подмена: создается впечатление, будто предпочитаемый нами язык — не просто язык, на котором с нами говорила мать, но и в некотором мистическом смысле мать нашей личности — язык, сделавший нас тем, что мы есть. Это не нейтральный термин: он нагружен массой идей о взаимосвязях между языком и личностью, и он обременяет нас этой ношей до тех пор, пока мы считаем, что это естественный, не вызывающий осложнений способ именования нашего лингвистического дома.

Все мы, вероятно, рождаемся со способностью и потребностью овладеть языком. Некоторые лингвисты называют это «устройством усвоения языка», встроенным в мозг. Но при этом мы не настроены от рождения на какой-то определенный язык: в начале жизни все младенцы безъязыки. Тем не менее мы используем термин родной язык, как если бы это было не так — как будто тот язык, который мы ценой естественных, но весьма энергичных усилий усваиваем из окружающей нас в детстве среды, принадлежит нам по праву рождения, достается в наследство, служит определенным и неизменным вместилищем нашей лингвистической индивидуальности. Однако знание французского, английского или тагальского не дается нам по праву рождения, а тем более не достается в наследство: это наше личное достижение. Говорить, что вы владеете языком как родным, так же неточно и в некоторой степени так же сбивает с толку, как и называть язык материнским.

Своеобразие этих лингвистических терминов особенно бросается в глаза в британских и американских университетах, где, приглашая на работу преподавателя языка, обычно уточняют, что претендент должен владеть языком как родным или квазиродным. Что может означать квазиродной? На практике это означает очень-очень хорошо. А неявно это подразумевает, что вы можете очень хорошо знать французский, русский или арабский, даже если не владеете им по праву рождения. Однако самые очевидные следствия этой формулировки заключаются в том, что, во‐первых, существует различие между теми, кто был рожден в среде языка, и теми, кто не был, а во‐вторых, что для преподавания этого языка на высшем уровне это различие не имеет значения. Однако это приводит к удивительному парадоксу. Если верно последнее, то как может быть верно первое?