Я проснулась от звука выстрела и резко села в кровати. Окинув взглядом комнату, поняла, что еще ночь, только-только начинает светать. Утро понедельника. Две недели прошло с того вернисажа.

Выстрел? Разве это возможно? Может, мне это приснилось. Или кто-то из соседей громко хлопнул дверью. Но зачем кому-то хлопать дверью посреди ночи? Может, стреляли снаружи? Я ведь понятия не имею, что находится за стенами отделения. Деревня или город? Чистое поле? Промышленная зона? Лес? Я даже не знала, что находится за стенами моей собственной квартиры и есть ли в ней вообще внешние стены. То, что я слышала, могло быть чем угодно — выстрелом, взрывом, газовым хлопком. Может, там, снаружи, авария: две машины столкнулись, бензин разлился и загорелся? Может, там уже полыхает пламя, наполняя воздух отравляющим черным дымом? Может, я в опасности? Может, мы все в опасности? Вряд ли. В конце концов я решила, что мне все приснилось, легла и попыталась заснуть. Но мне не удалось: весь сон как рукой сняло. Я встала, приготовила кофе и взяла чашку с собой в постель. Так я и сидела под одеялом в первых лучах искусственного утреннего солнца и попивала кофе.

Именно так — с чашки кофе — я всегда начинала свой день дома. Или почти так. На самом деле дома мой день начинался с того, что я натягивала теплые штаны прямо на пижаму, надевала куртку и шапку и шла выгуливать Джока. Но, вернувшись, я пила кофе в постели в первых лучах утреннего солнца и с блокнотом в руке.

Я зажгла свет, выдвинула ящик прикроватной тумбочки, подняла конверт с фотографиями Нильса, Джока и моего дома и достала из-под него блокнот и мою любимую ручку. Положив обратно конверт и запретив себе думать об его содержимом — я не заглядывала туда со дня моего приезда и надеялась, что никогда не загляну, — я задвинула ящик.

И начала писать. Нет, не мой роман. Я начала писать короткий рассказ об одинокой женщине, которая в сорок пять лет родила неполноценного ребенка, похожего на уродца с картины Майкен, с той только разницей, что это был младенец, а не зародыш. Новорожденный младенец с врожденными уродствами. Большая часть мозга была повреждена, нетронутыми остались только участки, отвечающие за голод, жажду и отправление других жизненных потребностей. Неизвестно было, сколько проживет этот ребенок; недели, дни, часы… Но даже если он выживет, то останется беспомощным инвалидом, не способным видеть, слышать, чувствовать запах или вкус, лишенным способности узнавать и привязываться к людям. Беспомощное существо, за которым нужен круглосуточный уход, с которым мать не сможет справиться в одиночку. Вопрос, который я ставила в этом рассказе, звучал так — может ли мать в этом случае рассматриваться как родитель, как существо, нужное обществу? Может ли человек стать «нужным», произведя на свет потомство в лице уродца, который никогда не сможет завести нормальные человеческие отношения и сделать хоть какой-нибудь вклад в общество?

В двенадцать я была вынуждена прервать работу, чтобы одеться и пойти пообедать: мне нужны были силы, чтобы выдержать интенсивные послеобеденные тренировки. За пять часов я исписала три с половиной страницы — не так уж плохо. Я вырвала их из блокнота и положила в папку на столе рядом с компьютером, чтобы следующим утром перенести все в компьютер.

Я пошла на террасу: там были вкусные салаты. Я выбрала один, с тунцом, яйцом, рисом, листьями салата и помидорами, прихватила стакан свежевыжатого апельсинового сока и села за мой любимый столик, за которым открывался вид на сад Моне.

В это время дня на террасе было пусто: люди обычно собирались к половине второго, — но я ожидала встретить тут Майкен, она тоже имела обыкновение рано обедать. Но Майкен так и не пришла.

Поев, я пошла в сад и легла прямо на траву. Я лежала и смотрела в небо сквозь стеклянный купол, пока не пришло время отправляться в лабораторию. По дороге я решила зайти проведать Майкен в ее ателье. Мне хотелось рассказать ей, что картина с зародышем вдохновила меня на написание рассказа. Мне казалось, что это очень важно, что она должна это знать. Ее ателье располагалось между любительской мастерской Эрика и Педера и киномонтажной лабораторией.

Дверь была распахнута.

Я постучала, но никто не ответил, я вошла внутрь, и в нос мне ударил запах скипидара, краски и угольной пыли.

— Майкен? — позвала я, но никто не ответил.

На стенах висели готовые и незаконченные картины, на мольберте стоял только что начатый холст, а на столике рядом сгрудились баночки с краской, кисти, тюбики и флакончики с отвинчивающимися крышечками — наверно, для масла и скипидара — и несколько скомканных тряпок. Там еще был чулан с раковиной, чтобы мыть кисти, но и в чулане никого не было. Мне была неприятна мысль, что кто-то может подумать, что я вторгаюсь в чужие владения без разрешения, и я поспешила уйти. Проходя мимо ателье Эрика и Педера, я постучалась к ним.

— Да? — спросили оттуда.

Я открыла и вошла. На потертом диване среди эскизов, карандашей, цветных мелков и прочей ерунды сидели Эрик с Ваней и пили кофе. Эрик обнимал Ваню одной рукой за плечи. Педера нигде не было видно.

— Вы не видели Майкен?

— Нет, давно уже, — ответил Эрик. — Может, она кровь сдает? Передать ей что-нибудь от тебя?

Я сказала, что в этом нет необходимости: я наверняка пересекусь с ней сегодня вечером. Я пошла к лифту и поехала в лабораторию, забыв о Майкен на время четырехчасовой интенсивной тренировки, после которой я — измочаленная и с ноющими мышцами — вернулась домой и увидела, что дверь в квартиру Майкен тоже открыта нараспашку, как до этого в ателье. С той только разницей, что из квартиры доносились голоса. Там внутри было двое, и среди них не было Майкен.

У меня задрожали колени. На трясущихся ногах я подошла к двери и остановилась на пороге.

Там внутри были Дик и Генриетта. Болтая между собой, они собирали личные вещи Майкен. Генриетта — в черный пластиковый мешок, Дик — в пластиковую тележку на колесах, напомнившую мне каталки, на которых вывозили трупы умерших в больнице, только эта была покороче.

Дик увидел меня первым.

— Ой, — сказал он, обращаясь к Генриетте. — Мы, кажется, забыли запереть дверь!

— Ой! — вскрикнула Генриетта, выронила мешок, подошла ко мне и взяла мои руки в свои. Она собиралась было что-то сказать — наверно, что-то утешительное, — но я не хотела слышать. Я вырвала руки, бросилась в свою квартиру, громко хлопнула дверью и заперлась (последнее было, конечно, только символическим актом, потому что у персонала был ключ, подходивший ко всем замкам в квартирах).

Прижавшись спиной к двери, я стояла, не зная, что мне делать. Впервые за время моего пребывания мне по-настоящему мешали видеокамеры. Спать, есть, читать, писать, смотреть телевизор, говорить по телефону, чистить зубы, ковырять в носу, принимать душ, ходить в туалет, менять тампоны — все это мне приходилось делать под неустанным оком видеокамер. Но почему они должны видеть и это тоже? Кто дал им право смотреть, как я страдаю?