содержит отсылку к принципу телесного низа в карнавализации, который Бахтин так тщательно исследовал в творчестве Достоевского[40].

Мы наталкиваемся на (дис-)функции интимных частей организма сначала в связи с фамилией слуги полковника Ростанева – Видоплясов (нелепая фамилия, выдуманная Достоевским). Видоплясов желает поменять фамилию, чтобы избежать дальнейших насмешек над собой. Но он выбирает взамен не менее странные фамилии. Люди насмехаются над любым его выбором, рифмуя эту новую фамилию шутливым, глупым или принижающим образом. Когда Видоплясов делает последнюю попытку и выбирает себе фамилию Танцев, смешная ситуация усугубляется, поскольку существенного изменения смысла фамилии не происходит. Но и на эту фамилию находят такую рифму, про которую он говорит Ростаневу и рассказчику, что ее «и сказать нельзя» [Достоевский 19726: 105]. Ни рассказчик, ни Достоевский не высказывают эту рифму вслух. Но ее легко предположить – «Засранцев», форма родительного падежа множественного числа от «засранец», отглагольного существительного, производного от «засраться», т. е. «непроизвольно испражниться» или «испражниться в штаны». Отсюда остается лишь один маленький шажок до фамилии Опискин и смысла грубой шутки Достоевского. На самом деле для того, чтобы обнажить эту смысловую связь, достаточно сдвинуть ударение на один слог. Производя фамилию Фомы Фомича от слова «описаться», Достоевский высмеивает его литературные претензии. Но если сдвинуть ударение со второго слога на первый, получается «описаться», т. е. «обмочиться». Это самый низкий уровень юмора в «Селе Степанчикове». Как же Достоевский так низко пал?

Отчасти проблема этого текста, кроме его чрезмерной фарсовости, заключается в том, что его автор недооценил свою аудиторию. Джозеф Франк, помимо прочего, замечает, что написание повести из провинциальной жизни в водевильном духе в то время, когда в России назревали перемены, чреватые грандиозными последствиями для народа, едва ли можно считать своевременным[41]. Однако я полагаю, что Достоевский избегал современных проблем не только от недостатка исторического чутья. Достоевский просто плохо представлял себе свою аудиторию.

Замысел «Села Степанчикова» сложился у Достоевского на каторге, и он продолжал обдумывать его в течение всего времени своей военной службы и хлопот о возвращении в Петербург. Он работал над этой повестью в 1856–1858 годах. Только в последний период ссылки он мог получить представление о новых лицах на литературной сцене, их произведениях, актуальных вопросах современности и повороте к постромантическим течениям в западной философии – позитивизму, материализму и утилитаризму, – а также научной революции, в частности теории эволюции Дарвина, которую тогда, как и теперь, зачастую неверно применяли к общественным, экономическим и политическим явлениям. То, как все это повлияло на искусство, Достоевскому еще предстояло понять.

Он судил о читательской аудитории либо по воспоминаниям 1840-х годов, либо по более свежим впечатлениям, вынесенным с каторги. В «Записках из Мертвого дома» целая глава посвящена театральному представлению, поставленному и разыгранному каторжниками. В этой главе под названием «Представление» рассказчик Горянчиков повествует, какая близкая взаимосвязь существовала там между текстом и аудиторией. Сначала он описывает напряженное ожидание аудитории:

…актеры взяли все на себя, так что все мы, остальные, и не знали: в каком положении дело? что именно делается? даже хорошенько не знали, что будет представляться [Достоевский 1972в: 116].

Таким образом, увиденное на сцене стало для аудитории полным сюрпризом. Благодаря этому каторжники оказались идеальной аудиторией, которую представление радовало само в своей повести Достоевский, по-видимому, настаивал на сохранении старых норм взаимоотношений между хозяевами и слугами, что в то время едва ли было популярной позицией. по себе. Когда дело доходит до спектакля, они реагируют на каждую сцену, жест, поворот сюжета, танец, пантомиму, скетч и фарсовую шутку в полном соответствии с намерениями актеров. Аудитория жадно поглощает все это, сдабривая восторженным хохотом. Горянчиков замечает: «Одним словом, пьеса кончилась к самому полному и всеобщему удовольствию. Критики не было, да и быть не могло» [Достоевский 1972в: 125]. Затем исполняется следующий номер – отрывок из альковной комедии. И снова реакция зрителей полностью соответствует ожиданиям актеров: «Восторг зрителей беспредельный!., все хохочут, все в восторге…» [Достоевский 1972в: 127].

Последний акт состоит из нескольких пантомим, исполненных под зажигательную народную музыку: «Это камаринская во всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно услыхал ее у нас в остроге» [Достоевский 1972в: 128].

Даже рассказчик, образованный человек, получает от фарсов некоторое удовольствие. Эта аудитория настолько чужда скептицизма, что она более чем готова смотреть сквозь пальцы на вопиющие недостатки:

Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в предыдущей пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите глазами. Дело в том, что…зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображением действительность, тем более что арестанты к тому очень способны [Достоевский 1972в: 128].

«Село Степанчиково» – это, по сути, длинный ряд фарсов вроде тех, что смотрели в своем театре каторжники. Возможно, первоначально Достоевский предполагал написать на этот сюжет не повесть, а пьесу. Реакция петербургской печати на его произведение, аналогичная реакции каторжников на любительское театральное представление, его бы необыкновенно обрадовала. Однако на самом деле и публика и – что самое обидное – критики встретили «Село Степанчиково» молчанием. Достоевский совершенно неправильно оценил свою аудиторию. Предположив, что читатели отреагируют на фиглярство «Степанчикова» с той же радостной «детской» непосредственностью, что и его соседи по нарам, Достоевский лишь показал, насколько он отстал от литературной жизни[42].

Провал «Села Степанчикова» не обескуражил Достоевского. Он решительно двигался вперед. И сделав новый шаг, он расстался со стандартным предисловием, написанным от первого лица автора основного текста. Он никогда больше не вернется к этому виду предисловий (или к заголовку «Вступление»). Уязвленный неуспехом своей повести, он попытался воспользоваться интересом общества к своему возвращению из ссылки и неустанно трудился над «Записками из Мертвого дома» – третьим изданным после ссылки романом, замысел которого у него созрел еще в 1854 году [Достоевский 1972в: 275]. В нем он обратился к освященной традицией форме предисловия, которую мы встречаем в пушкинских «Повестях Белкина» и «Герое нашего времени» Лермонтова, – форме аллографического предисловия, которую ранее, еще в эпоху романтизма, прославил, среди прочих, Вальтер Скотт. Напомним: аллографическое предисловие – это предисловие, написанное от лица вымышленного автором персонажа.

II. «Записки из Мертвого дома»

В первом выпуске журнального издания полуавтобиографического романа «Записки из Мертвого дома» Достоевский нашел совершенно новую форму вступления. Он исправляет ошибки, допущенные в «Степанчикове», в частности недостаток солидности и неверную оценку аудитории. Если во вступлении к «Селу Степанчикову» Достоевский не достиг ничего особенного, в «Записках из Мертвого дома» он установил