обязаны «видеть» преступника в искупительном свете. Их задача – поддерживать порядок и представлять общепринятое мнение (которое поддерживает и редактор, проявляя болезненное любопытство к «нелюдиму» Горянчикову). Но уже в следующем предложении язык Достоевского взрывает выстроенную редактором иерархию, и социальная сфера домен внезапно превращается в свой духовный эквивалент: «Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло» [Достоевский 1972: 5]. Играя на контрасте между понятиями холодного климата и личной выгоды на государственной службе («служить тепло»), редактор, не замечая скрытых смыслов своего высказывания, использует существительное «служба», которое обозначает как государственную службу, так и богослужение. Это малозначительная деталь, поскольку язык не предоставляет ему других возможностей. Но Достоевский осознает возможную связь между этими словами. Таким образом, вульгарная игра слов в устах редактора (тепло/холодно) находит отражение в слиянии горизонтальной и вертикальной осей координат у Достоевского (государственная служба и богослужение). Мы снова встречаем точку пересечения материального и духовного мира, каждый из которых отражает другой в трансцендентном единстве самой службы. И здесь мы встаем на зыбкий путь, замечая, что различие между уголовниками за частоколом острога и уголовными побуждениями в сердце коррумпированного чиновника (который «живет тепло» (т. е. берет взятки) в своем провинциальном светском обществе) стирается.

Для Достоевского вопрос о периодическом падении и духовном воскрешении человечества является основой существования. Аналогичным образом, ключ к описанию этой фундаментальной истины находится в основах языка. Редактор продолжает свое описание сибиряков и переселенцев в Сибирь на первый взгляд в положительном ключе. Но в этом описании сквозят алчность и сластолюбие, и это подрывает данную им оценку этой текущей молоком и медом страны:

Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем [Достоевский 1972в: 5].

Существование, основанное на следовании низким человеческим желаниям (которые, как напоминает нам Аристотель, не имеют конца), в отличие от основных человеческих потребностей (которые конечны), является основной причиной человеческой греховности. Чиновники из европейской России приезжают в этот априорно падший городок, обуреваемые мелкобуржуазными желаниями денежной наживы. Слова «прельщенные» и «соблазнительные» указывают на моральную категорию, к которой их можно отнести. Они, по-видимому, являются падшими вдвойне – во-первых, из-за самого характера их желаний, а во-вторых, по факту своего приезда в этот город. Они пали в падший город.

Однако Достоевский не разделяет эти два вида заблуждений – духовно-экзистенциальное и социально-экономическое. Скорее он видит их как единую реальность, неразделимую в какой-то предполагаемой точке соприкосновения. Поскольку сибирские города «впали в грех», этот грех измеряется по вертикальной оси координат, а соблазны, сопутствующие жизни в таком городе, представляют собой горизонтальную составляющую того же грехопадения. В точке своего пересечения они объединяются, и возникает новая точка, в которой встречаются феноменальный и ноуменальный миры. Но в этот момент слияние не является в первую очередь пространственным. Скорее это слияние временного и пространственного измерений, первоначально содержащееся в используемом Достоевским наречии «изредка», обозначающим как «далеко друг от друга», так и «время от времени». Это также внутренняя или моральная точка пересечения, которая указывает на психологическую территорию, которую необходимо пройти по мере того, как редактор-повествователь продолжает свое описание. Иначе говоря, это и есть наш непроходимый лес.

Подняв дискурс до такого абстрактного уровня, Достоевский заставляет своего рассказчика поднять ценность занятий сибирских чиновников (пусть и бессознательно) до этических и метафизических высот, разделив тех чиновников, которые приезжают из России в Сибирь для того, чтобы обогатиться, на две категории. Как пишет рассказчик, эти две группы различаются своей способностью разрешить загадку жизни: «Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды» [Достоевский 1972в: 5]. Ясно, что, с мещанской точки зрения нашего рассказчика, корыстные желания и чувственные побуждения лежат в основе умения разрешить загадку жизни, поскольку эта фраза (как и «жить тепло») – эвфемизм, обозначающий «брать взятки». Разрешение загадки синонимично умению преуспеть в экономической сфере благодаря незаконным деяниям. Использование повествователем написанных Горянчиковым «Сцен из Мертвого дома» с целью личной наживы может считаться вариантом успеха такого типа[47].

Важно отметить, что Достоевский объединяет «закоренелых» успешных сибиряков и успешных приезжих из России однокоренными словами. Их образ существования одинаков. Эти «закоренелые сибиряки» и переселенцы, которые «укореняются» в Сибири, связаны лингвистически через слово «корень». Люди, настолько погрязшие в наслаждениях, материальной наживе и незаконной деятельности, безусловно, являются падшими созданиями. Ведя сугубо материальную жизнь, они не испытывают потребности пройти сквозь поверхность в поисках искупительной сути. Они достаточно счастливы – во всяком случае, это доказывают многочисленные материальные доказательства. Как сказано в Евангелии, они уже получили свою награду[48]. По мнению Достоевского, в действительности дело обстоит наоборот, поскольку эти чиновники видят свое падение с точки зрения искупления, путая горизонтальную и вертикальную плоскости в некоем извращенном представлении о трансцендентальном. Достоевский ранее уже дал нам понять (а впоследствии снова покажет это на примере Горянчикова), что трансцендентность наступает, когда сквозь сумрак физического существования мы «видим» блистающую и священную суть – этическое устремление, осуществленное в мире. В отличие от рассказчика и мелких чиновников, которые живут в двусмысленном пересечении этих двух порядков и неправильно определяют источник своего якобы благополучия, Достоевский полагает, что вера в возможность искупления так же глубоко укоренена в людях, как они закоренели в заблуждениях или прегрешениях. Там, где рассказчик предисловия к «Мертвому дому» и его сибирские чиновники видят свою материальную выгоду, Достоевский видит их грехопадение.

В противоположность этим «счастливцам», те, кто не желает оставаться в Сибири на постоянное место жительства, находятся вне параметров данного рассказчиком описания. Они не особо его интересуют:

Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею [Достоевский 1972в: 5].

Эта фраза так же насыщена смыслами, как и первые предложения вступления, и, следовательно, требует комментария. В ней Достоевский дает первые ключи к разрешению загадки, которую он помещает в написанное от лица редактора записок Горянчикова вступление.

Как мы видим, данное им первоначальное сравнение коренных сибиряков и успешных переселенцев из европейской России перешло в противопоставление двух видов чиновников – тех, что разрешили загадку жизни, и тех, что этого не сумели.