всех ваших старцев! Собрались мы: что нам делать? Наших отцов расстреливать будут, а мы терпи? А до границы всего три версты.

— А почему вы считали, что расстреливать?

— Он нам так пообещал. Тогда один туркмен знакомый, он моему отцу был как брат, услышал он такое и говорит: скоро я собираюсь делать контрабанд. Знаешь, что такое контрабанд?

Мы с Соколовым дружно киваем.

— Я, говорит, солдат с поста отведу подальше, а вы идите. Ну и шугнули мы совсем.

— Сколько ж вас было человек?

— Сорок две подводы.

— Так много? — изумляемся мы с Соколовым.

— Два поселка молоканских сразу ушли.

— А как же вы жить собирались? В чужой стране? Что можно взять на подводу?

— Постель взяли и посуду. И только всего. А скот — и овец, и лошадей, и фургоны — угнали заранее. Так ночью и заехали в Персию. Но они могли за нами поскакать и нас порубить. Это закон такой есть, рубить, это пожалуйста. А если дальше уехать, верст шесть, Борисова уже власть не пустит, персидская. Зажили мы в степи, открыли палатки, брезент у нас был. И жили так три месяца. Потом власть определила нам поселок. Вы, говорит, будете туда иттить и ехать. А мы вас будем караулить, чтоб назад не ушли.

— И караулили?

— А как же. Они думали, что мы шпиона, вот и стерегли. Ну, сели на подводы, поехали. А у моего мужа брат был, у него две девушки, дочки, одна беленькая Маргарита, все сидела на телеге, на гитаре играла и пела, а я возьму и подпою:

Уж ты степь, наша степь.

Степь далекая была…

А муж мне запретил: не пой. Ну и в нее влюбился один начальник.

— Перс?

— Перс. Продайте мне белую девку Маргариту. Там, в Персии, жен покупали. А ее отец очень сердитый был, встает на телеге и прямо весь трясется, и с кулаками. Мы его уговаривать: ты не горячись, ты погляди, где мы живем, мы ведь теперь на персидской стороне. Молчи! У нас ведь так, как у вас, у вас тоже не любят, чтоб какая-нибудь девушка выходила за иноземца. Такой всегда порядок в России был. А этот перс взял и выдал нас советским от злости, сказал, что мы здесь. Другой перс приходит и говорит: прямо сейчас, не медля, езжайте на эту гору, прячьтесь. А гора была, как стена. Подводы пусть едут кругом, а люди пускай пешком идут. А как пешком? Там обрывы да тропочки. Мы детей ведем, вниз не смотрим. Вышли, стало смеркаться. Равнина на горе пошла, легче стало идти, расстелили мы чуни, детишки спать завалились, а мы сидим, подводы ждем. Как, если не придут? Караульщик только и знает, что туда-сюда бегает: не видать подвод. А одна женщина тут задумала родить. Ну куда ее? Куда? Завели ее в кусты. Персия… Не кусты, а палки. Там она и родила. Тут первая подвода показалась, мы ее туда положили и вывезли с мальчиком. Арсением назвали. Опять ждем. Подъехали подводы, и стали мы скакать, быстро — ну, невозможно. Подъехали до речки, а вода в ней такая горькая, в рот нельзя взять.

Тут начальник персидский скачет. Мы говорим: рубите нам головы тута, всем вместе, а не по одному, как дома обещалися. Мы отсюда не уйдем, рубите, мы не против.

— Страшно было?

Анна Даниловна надолго умолкает, руки ее, бывшие в непрерывной работе выражения самых разнообразных чувств, до сих пор крепкие руки человека тяжелого физического труда, на миг опускаются, складываются вместе:

— О, как было страшно! Страшней не упомню! Персы распоряжаются: мужикам саблей головы отсечем, а вас, баб, забираем.

— Только мужикам?

— Да. Баб продавать будем, какая красивая, ту дороже.

— А вы красивая были?

Вопрос мой звучит глупо: что спрашивать, если она и сейчас, в глубокой старости, красавица?

— Красивая не красивая… — Анна Даниловна даже развеселилась от такого несуразного вопроса.

— Конечно, красивая, глаза вон какие голубые…

— Вот муж и не велел мне ни за что при персах петь… Тут еще один начальник приезжает, чисто по-русски говорит, в России учился, в Москве. Все у нас выспросил, а своих персов по разу ударил плетью, а в ней проволока. Так персы кровью и залилися. Все, говорит, я ваш спор разрешил: ступайте дальше. Я посылаю с вами два солдата, только харчи для них будут ваши.

И ехали мы на подводах три дня и три ночи, у кого детей много, пешком шли, дети у всех маленькие…

— Сергей, а вы что-нибудь помните? — спрашиваю я.

— Нет, я тогда только недавно родился, — отвечает Сергей, почтительно, не перебивая, слушавший все это время мать.

— Маленький, а выжил. А дети умирали часто, у всех почти умерли, а у меня выжили. Приехали мы на место, нам назначенное. Цветы кругом, каких на свете нету. Такое красивое место! Только скучное. Горы высокие да небо. И кругом ничего. Степь. Тут мы кинулись дома лепить, кто как.

И прожили мы на этом месте два с половиной года. — Как же?.. Как же всё? — недоумеваю я. — А соль, спички?

Анна Даниловна снова смеется:

— А зачем спички? В золе огонь тлеет до утра, разгребут, соломы подкинут, все загорится, огонь по избам и разнесем. Лампы, — она показывает на пышную американскую люстру под потолком и снова смеется, — лампы там не было.

— И как же вы жили? — Мне хотелось сказать: как Робинзоны, да? Робинзоны поневоле почти в середине XX века.

— Как жили? Сначала у нас скотина была. Потом подохла скотина, и мелочь вся подохла. Дети стали еще пуще умирать. Муж мой первый умер.

— Как же вы с тремя детьми остались?

— Милая моя, — она снова улыбается. — Это тута, в Америке, мы с детьми не можем, если правду сказать. А там наденешь рубашонку — и все, бегай.

Сергей спокойно кивает, видно, что-то уже помнится ему с тех давних времен.

— Пожили мы два с половиной года и снова поехали. Тут мы ехали семь дней и семь ночей.

— Как же вы ехали?

— А все так же, на своих подводах. Гнали нас, сами не знаем куда. От границы подальше, все подозревали в шпионстве. Были у нас люди, уходили обратно домой, на Родину, но не шпиона ж они были, молодые, бездетные. Скучно на чужой стороне, Галя… Ехали-ехали, приехали. Поселили нас в хатенках у одного богача. Тут мы и зажили!

— Как это? — удивляюсь я. — Так сразу и зажили?..

— Почему… — невозмутимо, словно рассказывает о чужой жизни, отвечает Анна Даниловна. — Первый год был