Она много раздумывала о матери, пережившей такие же горести и несчастье до нее. Как никогда раньше, она должна стараться подражать Изабелле и хранить в памяти ее образ, как яркий пример того, какой должна быть королева.

Что касается Генриха, он был вполне готов пойти ей навстречу. Упреки привели только к тому, что он замкнулся; надутые маленькие губы, свирепый взгляд маленьких глаз на этом большом лице говорили о том, что он король и будет делать то, что ему заблагорассудится. При первых же проявлениях с ее стороны желания вернуться к прежним отношениям все сразу изменилось: его лицо осветила ослепительная улыбка, он стал бурно проявлять свою нежность, был сентиментальным, называл ее своей Кейт, единственной из женщин, которая для него что-то значила.

Поэтому Катарина отказалась от своих иллюзий и приняла реальность, которая, как она себя уверяла, была довольно приятной. Если бы у нее был ребенок — ах, если бы у нее был ребенок,— то это маленькое существо компенсировало бы ей все остальное. Этот ребенок стал бы центром ее мироздания, и в сравнении с той радостью, которую он ей принес бы, все любовные эскапады ее мужа отошли бы на задний план.

Между тем ее стало занимать другое важное дело.

С тех пор, как она стала королевой Англии, между ее отцом и ней установились тесные связи. Она с большим нетерпением ждала его писем, забыв, что когда она, всеми покинутая, уединенно жила в Дарем-хаус, он годами не писал ей.

«Как мне радостно,— уверял ее Фердинанд,— что ты, моя дочь,— королева Англии, страны, которая, как я всегда верил, должна быть моим самым близким союзником. Я начинаю понимать, что у отца не может быть лучшего посла, чем его собственная дочь».

В письмах Фердинанда его планы искусно перемежались с семейными новостями. Его дочь — возлюбленная супруга молодого Генриха, и если королю Англии случается быть неверным супружескому ложу, какое это имеет значение, пока он продолжает относиться к своей супруге с нежностью и уважением!

«Как счастлива была бы твоя дорогая матушка, если бы знала, каким ты стала для меня утешением, каким мудрым послом своей любимой страны».

Такие слова не могли не растрогать Катарину, так как простое упоминание о матери всегда затрагивало самое сентиментальное в ее душе.

Получив письма отца, она предлагала его идеи вниманию Генриха, но всегда делала это таким образом, чтобы не показалось, что она получает указания от Испании.

«Король Франции,— писал Фердинанд,— враг обеих наших стран. В одиночку нам было бы трудно ослабить его, но совместно...»

Генриху нравилось совершать с ней прогулки по садам, окружающим его дворцы. Когда он чувствовал к ней особенную нежность, он брал ее за руку, и они уходили вперед от небольшой группы придворных; время от времени он наклонялся к ней и шептал что-то на ухо, как любовник.

В один из таких моментов она сказала ему:

— Генрих, во Франции есть провинции, по праву считающиеся английскими. Теперь, когда на троне молодой король, ты не думаешь, что народ хотел бы, чтобы эти провинции были возвращены короне?

У Генриха заблестели глаза. Он всегда страстно желал завоевать Францию. Подумывал о том, что довольно уже пустых триумфов на турнирах и маскарадах. Он желал показать своему народу, что не только силен духом и телом, но и воин. Ничто в то время не могло доставить ему большего удовольствия, чем мысль о военной победе.

— Скажу тебе вот что, Кейт,— произнес он.— Я всегда мечтал вернуть английской короне наши владения во Франции.

— Разве союз с моим отцом, который тоже считает короля Франции своим врагом, не был для нас наилучшей возможностью для этого?

— Семейное дело. Мне это нравится. Твой отец и я выступаем вместе против французов.

— Полагаю, мой отец был бы готов заключить договор, в котором вы с ним условились бы напасть на французов.

— Так ли это, Кейт? Тогда напиши ему и скажи, что поскольку я так уважаю его дочь, то хотел бы, чтобы он стал моим другом.

— Ты сделал меня счастливой, Генрих... такой счастливой.

Он улыбнулся ей благодушной улыбкой.

— Мы сделаем друг друга счастливыми, да, Кейт? — Его глаза испытующе обшарили ее лицо. В них был вопрос, который ему не нужно было выражать словами. Вечный вопрос: есть какой-нибудь признак, Кейт? Какой-нибудь признак, что у нас может быть ребенок?

Катарина печально покачала головой. Сегодня он не разделял ее печаль. Мысли о войне и победе заставили его на время позабыть даже то, что он так сильно ждет сына. Генрих нежно похлопал по ее руке.

— Не бойся, Кейт. Наше невезение не вечно. У меня такое чувство, Кейт, что Англия и Испания вместе... непобедимы! Что бы они ни предприняли.

Она почувствовала, что настроение у нее поднимается. Было таким большим удовольствием видеть, что на какое-то время ход его мыслей изменился, и он не думает о деторождении; она испытывала также большое удовлетворение оттого, что Генрих так охотно пошел навстречу пожеланиям отца. Таким образом она могла одновременно угодить им обоим. И несомненно ее следующая беременность должна принести здорового ребенка!

* * *

Ричард Фокс, епископ Винчестерский и лорд хранитель печати, был глубоко обеспокоен и просил заехать к нему Томаса Ховарда, графа Сюррея, и Уильяма Уорэма, архиепископа Кентерберийского.

Шестидесятичетырехлетний Фокс был столько же политик, сколько и церковный прелат. Он оставался лояльным Генриху VII и сотрудничал с королем со времени победы при Босфорде, получив от этого монарха должности главного министра и лорда хранителя печати. После его кончины Генрих VII рекомендовал своему сыну взять своим наставником Ричарда Фокса, и молодой Генрих был готов последовать этому совету, особенно когда против его женитьбы на Катарине стал возражать Уорэм.

Фокс, будучи политиком, поддерживал эту женитьбу, потому что считал союз с Испанией выгодным. Уорэм же, как церковный деятель, полагал, что для короля можно было бы подыскать более подходящую супругу чем вдова его брата. То, что Фокс поддерживал женитьбу, повысило его в глазах короля по сравнению с архиепископом Кентерберийским; теперь же Фокс стал испытывать беспокойство, видя, как богатства страны, которые он с таким тщанием помогал собирать Генриху VII, проматываются молодым королем на разные экстравагантные эскапады.

Но на этот раз он намеревался обсудить со своими двумя коллегами не этот вопрос — возникло нечто более важное.

Уильям Уорэм, который, быть может, на год или два был моложе Фокса, также служил Тюдорам верой и правдой. Генрих VII сделал его лордом-канцлером и почти девять с лишним лет он был хранителем большой государственной печати. Хотя по некоторым вопросам он не сходился с Фоксом, оба они чувствовали, какая это ответственность направлять молодого врача, которому не хватало предусмотрительности и бережливости отца.

Третьим был раздражительный и желчный Томас Ховард, граф Сюррей, старше остальных лет на пять.