Я продолжал его убалтывать в рамках, скажем так, заявленной темы. Начали мы с выяснения, что за личность этот самый Пэдди, но потом, слово за слово, вышли на другие поводы для отчаянья, неожиданные и неодолимые. Слушая исступленные выкрики Реджи, я словно бы читал нескончаемую книгу со множеством беспорядочных отступлений, не относящихся к сюжету. В монологе Реджи доля рационального была примерно такой же, как в каком-нибудь романе Генри Джеймса. Но в том-то и штука, что сам Реджи не видел во всем этом неукротимом беспорядочном нагромождении никаких логических огрехов. Это беднягу и мучило: его аргументы (а значит и опасения) не поддавались опровержению. То есть действительно полная безысходность.

Несколько часов мы с ним блуждали по болезненно-ярким ландшафтам видений; я почувствовал, что надо напрячь все силы, иначе недолго и самому съехать с катушек. От его дыхания веяло психотропными препаратами и страхом. И вредничал он кошмарно, хулиганил, что типично для больного в моменты обострения (это я уже успел усвоить). Огромное тело все еще хранило повадки вольного бродяжничества. Он не называл меня по имени, он даже ко мне не обращался. Разговор Реджи вел не со мной, а с кем-то, кто был для него сейчас гораздо важнее и реальнее.

Наконец приступ удалось полностью купировать. Возможно, обыкновенная усталость вызывает в мозгу определенную химическую реакцию, и этого достаточно, чтобы разомкнуть порочную цепь…

Но хотелось думать, что его успокоило то, что кто-то был рядом. Иными словами, помогла проявленная мной изобретательная заботливость.

Из одиночной клетушки я вышел в час ночи, наполненный шприц так и лежал в кармане, не пригодившись. Я оставил Реджи под присмотром, дал ему снотворное и подождал, пока он уляжется. Трудно было противиться мысли, что ему помогла моя «методика». Глупости, одергивал я себя, просто случайно повезло. Но тщеславие продолжало нашептывать, какой я молодец.

К ужину я переоделся в льняной костюм, решив, что это оптимальный вариант: дипломат на неофициальном рауте. Рубашку выбрал белую, галстук фиолетовый, давно я ждал повода его надеть. Всегда любил фиолетовый цвет. Был у меня в детстве набор красок, и я рисовал для мамы неуклюжие картинки, исключительно в приглушенных сиренево-лиловых тонах. Однажды в начале лета я решил заработать карманных денег и подрядился пропалывать по субботам клумбы в одном справном деревенском доме, самом большом и высоком. Там росло много роз; горячие и теплые солнечные краски – красные, кремовые, оранжевые, желтые – пронзали все тело, отзываясь в нем болью. Я попытался выбрать, какие мне нравятся больше, но сам содрогнулся от подобного святотатства: ни одну розу нельзя было обидеть…

В портовом магазинчике я купил бутылку джина и несколько лимонов. На прикроватном столике нашелся стакан. Еще бы льда добавить. Но и так было вполне приемлемо. Толкнув ставни, я распахнул окно. Потом сунул под спину подушки, сел.

Сколько раз я проделывал все это? В скольких чужеземных приютах пировал в одиночку? Сколько опустошенных бутылок наберется на моем веку? Когда я умру, кто-то порадуется и этим моим рекордам. Занимательная статистика. Объемы выпитого. Вино можно вынести в отдельные подпункты, по регионам: от департамента Рона – 20 тысяч бутылок, от Бордо – 18 тысяч…

Дневник я прихватил с собой на остров, скорее всего, из желания подстраховаться. Сунул в портфель, а не в чемодан, багаж ведь иногда теряется. Потягивая джин, я открыл страницы, посвященные первым дням в университете, где мне предстояло изучать медицину и попытаться стать врачом. Я опустил дневник на колени и закрыл глаза…

Наш колледж располагался в укромном уголке за длинным забором; на ворота я наткнулся, совсем не там, где ожидал их увидеть, нырнул внутрь и очутился на нужной территории. Справа от меня высилось восхитительно древнее строение. Человек в котелке, сверившись с листком на планшете, нашел мою фамилию и выдал ключ. И потащился я со своим тяжеленным чемоданом по мощеной дорожке к арке, гадая, как мне теперь выкручиваться из этого жизненного переплета. Ведь кто я? Обычный деревенский парень. Гонял бы на лошадях, чистил бы канавы. Случилось так, что в деревенской школе я оказался самым сообразительным, неплохо считал, старательно зубрил и сам не понял, как шаг за шагом, практически машинально, добрался до этой обители наук. Это не было осознанным выбором, просто мне не хотелось огорчать людей, желавших сотворить из меня нечто неординарное.

В чемодане лежали все мои книжки, их надлежало непременно проштудировать. Я прошел во второй квадратный двор с яркими цветочными клумбами и со свисающими отовсюду гроздьями глициний, за этим двором был небольшой закрытый дворик, вымощенный плиткой, и уже там я увидел лестницу, над которой висела табличка с буквой «Т». Мне выделили обиталище на последнем (кто бы сомневался!) этаже, с окнами на обе стороны. Окно миниатюрной гостиной располагалось со стороны фасада и смотрело на дворик, а из спальни открывался вид на реку, над которой склонилась серовато-зеленая ива. Я увидел двух парней с удочками, надеявшихся что-то поймать, – явных дилетантов. В памяти промелькнула строчка Теннисона из «Волшебницы Шалотт»: «Седеют ивы над водой…»[13]. Я извлек из чемодана свои вещи – их было совсем мало – и переложил в комод. Книгам хватило меньше половины полки. Квадратный письменный стол словно бы подражал формой квадрату уютного дворика, умостившегося среди стен, щедро обвитых плющом. Эта основательность, эти строгие линии так и призывали к сосредоточению и погружению в науки. Атмосфера в спальне была совсем иной. Жесткое изголовье, одноцветное покрывало с рельефным рисунком, вот и весь уют. Когда я сел на кровать, пружины устало скрипнули. Все это старье как будто привезли из пансиона, который держали когда-то мои дед и бабка. Впрочем, если снять с кресла в гостиной подушку и приладить к спинке кровати, то можно будет с комфортом слушать шелест узеньких ивовых листьев, а если напрячь слух, то и лепет бегущей воды. Надо только распахнуть окно.

Пристроив подушку, я сел читать. Через пару страниц в дверь громко постучали, я вскочил и метнулся назад в гостиную, к двери.

– Привет. Я Норман Гроут. Математика, второй курс. Тебе досталась хорошая конурка.

Мы пожали друг другу руки. Опрятностью посетитель не страдал: взлохмаченные черные кудри, свитер в пятнах.

– Зайти-то можно?

– Да-да, конечно. Роберт Хендрикс. Медицина.

– Чай-то будем пить?

– Ноу меня нет…

– Тут все есть. Вот, смотри.

Он открыл дверь того, что я считал шкафом, и за ней открылась небольшая кухня с раковиной и газовой плиткой. В малютке буфете стояло несколько старых чашек с гербом колледжа и полная жестянка с чаем.

– Грей чайник, – сказал Норман, – а я спущусь к себе за молоком.

Норман Гроут тут же прочел мне лекцию о том, как вести себя, чтобы не нарваться на неприятности.

– Смотри, не брякни что-нибудь про шотландцев. Лучше их не трогать, включая пращуров начиная с короля Роберта Первого, Уильяма Уоллеса и прочих чокнутых патриотов. Мечтали ребята удержаться во вражеской стране, вот и цеплялись зубами и когтями.