– Хэйя-хоп, хэйя-хоп, задница что надо! Подари-ка ты ее воину в награду!..

Эти пропетые хмельным голосом строки были последним, что я услышал, прежде чем меня оставили и силы, и рассудок. После чего меня должен был оставить и кригариец. Непременно должен был, ведь он пообещал, что если я превращусь для него в обузу, нам станет не по пути.

Однако поди ж ты – это свое обещание он почему-то не сдержал! И не отказался от моей компании, пусть даже бежать с кандальной гирей на ноге, и то было бы для него веселее, чем в охапку со мной.

Вот и верь после этого чьим-то клятвам, даже если клятвы самого кригарийца порой оказываются всего-навсего пустым звуком!..

Дальнейшее наше бегство через этот воплотившийся наяву, ночной кошмар я запомнил лишь отрывками. Плохо связанными между собой, но каждый из них навечно отпечатался у меня в памяти. Также, как до этого отпечатывались в ней все яркие моменты моего детства, которое нынешней ночью покинуло меня стремительно и безвозвратно.

Ван Бьеру все-таки не пришлось тащить меня на своем горбу. Пусть я и плохо соображал, но ноги переставлять не разучился. И, подгоняемый то рывками за шкирку, то пинками под зад, мог двигаться вперед либо на двух конечностях, либо на четырех.

Не помню, какую часть нашего пути я прополз на четвереньках – не исключено, что больше половины. Зато помню, как тяжко мне это давалось. Мои легкие горели и разрывались от нехватки воздуха, а глаза опухли от слез. Я все время отплевывался, пытаясь избавиться от мерзкого привкуса блевотины во рту. Возможно, если бы Баррелий дал мне воды, я прополоскал бы рот, промыл глаза и почувствовал себя лучше, но у него не было с собой фляжки. А искать воду по пути нам было некогда.

Все, что мы сейчас находили, это лишь новых мертвецов, новых врагов да новые неприятности.

Помню, как я лежу на полу, пытаясь отдышаться. Только у меня это не выходит, потому что прямо передо мной растеклась лужа какой-то мерзости. Я даже боюсь предположить, что это такое. Просто стараюсь не глядеть на нее и, задрав голову, хочу поймать ртом хотя бы глоток свежего воздуха. Увы, все напрасно. Заполонившие дворец канафирцы пропитали его своей вонью, которая теперь, похоже, не выветрится отсюда никогда.

А что же делает в этот момент Пивной Бочонок?

О, ему сейчас не до передышки. Он занят: сдерживает в одиночку бахоров, рвущихся в коридор из отцовского кабинета. Сколько их там внутри, я не вижу, но кригариец возится с ними уже какое-то время.

И небезуспешно. Вот он хватает за волосы последнего противника и, сунув его голову в дверной проем, четырежды шарахает по ней дверью так, что она трескается. В смысле – дверь, а не голова. У последней дела обстоят куда хуже – она остается на плечах, но назвать ее головой язык уже не поворачивается. Больше всего она напоминает…

Впрочем, подыскать ей сравнение я не успеваю. Потому что разделавшийся с этой угрозой кригариец хватает меня за шиворот и, отвесив мне пинка, направляет таким образом на нужный курс. Мне же остается лишь перебирать ногами и держаться за стену, дабы не упасть. Но стена не всегда оказывается под рукой. И вот я снова лечу на пол, радуясь уже тому, что на сей раз упал на сухое, не залитое кровью место.

А вот мы натыкаемся на бахора, который, повизгивая от удовольствия, кого-то насилует. Он так увлечен этим, что замечает подошедшего к нему сзади Баррелия лишь в последний момент. Что уже не имеет для него значения, потому что монах оттаскивает его назад за волосы и вскрывает ему мечом глотку. Да так глубоко, что практически отрезает ему голову, оставшуюся держаться лишь на одном позвоночнике. Канафирец бьется на полу в конвульсии, а ван Бьер подходит к его жертве – молоденькой девушке, – и сокрушенно качает головой. Он опоздал: оказывается, что она мертва. И причем давно – десятки порезов у нее на теле уже не кровоточат, и кровь в них начала запекаться.

Я тоже знаю… или, вернее, знал эту девушку. Ее звали Адолия. Она – не шлюха, а дочь одной из кухарок, служившая во дворце горничной. Адолия была старше меня лет на пять, и всегда улыбалась мне при встрече такой светлой улыбкой, что я просто не мог не улыбнуться ей в ответ.

Она и теперь улыбалась. Только эта улыбка была вырезана на ее щеках бахорским ножом, а сама Адолия лежала на столе, мертвая, истерзанная и без одежды.

Спасибо кригарийцу – он сорвал со стены гобелен и прикрыл им Адолию, будто саваном. Вот только надолго ли? И как знать, не отыщет ли ее вскорости другой бахор, которому также захочется надругаться над ее многострадальным телом.

Изуродованное лицо Адолии все еще стояло у меня перед глазами, когда из-за коридорного угла, к которому мы приближались, выскочил человек. Он не нападал, а просто не заметил нас и врезался в меня, так как я, получив от ван Бьера очередной пинок, бежал первым. Я был тут же сбит на пол, успев, однако, заметить, что столкнулся не с канафирцем, а с оринлэндцем. Но не с гвардейцем и не с дворцовым слугой, а с незнакомым мне хойделандером, одетым в кожаные доспехи и вооруженным секирой на коротком топорище.

Островитянин был не один – за ним двигались еще двое: мужчина и женщина. Судя по их одежде и татуированным лицам – тоже уроженцы Хойделанда. А, судя по одинаковым татуировкам, это были члены одного бранна – боевого товарищества, в которые объединялись островитяне, ищущие приключений вдали от родины.

Будучи уверенным, что бояться мне надо лишь смуглых чужаков, при встрече со светлокожей троицей я испытал невольную радость. «Наверное, это храбрые горожане, которые заметили напавших на дворец бахоров и пришли к нам на подмогу!» – мелькнула в голове наивная догадка. При этом меня не смутила сеть, которую тащил один из браннеров. И в которую, как в мешок, была свалена дворцовая посуда, подсвечники, а также другая золотая и серебряная утварь.

Островитяне при виде меня испытали ответную радость. Вот только уже по иной причине.

– Гляньте-ка: да это же сынок гранд-канцлера! – воскликнул тип с мешком, указав на меня приятелям. – Какой умный засранец! Сам к нам прибежал!

– Точно – он! – подтвердила женщина, выглядывая из-за спин собратьев. – Я его пару раз вместе с отцом в городе видела! Вот удача-то!

– А какая там бишь награда за него обещана? – спросил тот, в кого я врезался.

– Двести киферов за голову, – напомнил «мешок».

– А за живого?

– Про живого разговора вообще не было… Эй, а ты еще кто такой?!

Хойделандеры попятились от неожиданности, когда прямо перед ними из-за угла нарисовался ван Бьер. Он явно слышал их разговор, так как на радостях они обсуждали мою поимку достаточно громко. И хоть я представлял для монаха обузу, он не спешил от меня избавляться. И был готов поторговаться, выставив охотникам за моей головой встречную цену. Которую им предлагалось заплатить немедля, не сходя с этого места.

Монах представился им самым простым и убедительным кригарийским способом: не говоря ни слова, просто вонзил клинок в живот браннеру с секирой. После чего оттолкнул его ногой, высвобождая свой меч и создавая помеху на пути других врагов.