Удар пришёлся всё по тому же носу, там внутри что-то хрустнуло, нос накренился к правой щеке и, если бы не габариты машины, ограничившие замах, вероятнее всего, в этом положении и остался бы. Видимость исчезла окончательно, но в который раз не подвёл слух.

— Вспомнил? — голос затылка.

— Сейчас узнаем. Слышь, маленький, мой друг интересуется, как у тебя с памятью? — Южный акцент земляка наждаком прошёлся по гатаровским барабанным перепонкам. — Сам вспомнишь, или помогать надо?

Он вспомнил сам.

И непростой для иностранца, но богатый по своим возможностям русский язык; и в какую ячейку какой секции какой камеры какого вокзала должен опустить этот видавший виды кожаный сейф с секретным замком от фирмы «Босс»; и в какую машину должен сесть, какой адрес назвать и на какой улице выйти, чтобы, упаси Бог, не видеть, кто заинтересуется оставленным в камере портфелем, извлечёт его оттуда и растворится вместе со своей добычей среди московского населения, приближающегося, по самым скромным подсчётам, к дюжине миллионов человек.

Он вспомнил, что за все его двенадцать встреч с Дмитрием Кораблёвым («Сегодня тринадцатая, слушай, не верь после этого приметам, да?») не было ни одного сбоя, у вокзалов его неизменно ждала машина с шофёром, который, похоже, мнил себя первым советским космонавтом, потому что всегда произносил в мобильник одно только слово: «Поехали!» и увозил его в заранее оговоренное место.

Вспомнил, что все инструкции он получал по телефону одним и тем же условным кодом, как и в этот раз, например: «Завтра поезд с Курского, 17.20, жду на Комсомольской», что означало никакое не завтра, а в ближайшую среду, то есть сегодня, камера хранения на Курском вокзале. Ячейка 17, 20-я секция, сесть в машину к «Гагарину» и заказать Комсомольскую площадь.

Вспомнил Гатаров и как его вербовали на службу.

— Дядя зашёл, его зимой убили, хороший был, говорит: «Слушай, Юра, другу моему человек нужен, чтобы не продать мог, если что. Помоги ему, он платить умеет». Утром позвонил старый такой голос: «Я от дяди, — говорит, — работать будем». Обо всём договорились, я его не видел ни разу…

Машина, до тошноты пропахшая бензином, давно уже топталась в пробке на Москворецкой набережной, «затылки» вполголоса о чём-то разговаривали друг с другом, небритый всерьёз заинтересовался заоконным пейзажем и тоже, казалось, потерял всякий интерес к соотечественнику, а Юрий Кимович всё вспоминал и рассказывал подробности: и как он мальчиком уезжал с родителями из Нальчика, и как украл в магазине куклу и отослал бандеролью оставшейся на родине Джамиле, и как обоссал однажды ненавистную учительницу, притворившись, что у него недержание…

Неожиданно прозвучало:

— П…да, у тебя документы есть?

Изысканность обращения сомнений не оставляла — вопрос относился к нему. Он поспешно достал паспорт, протянул «затылку».

— Срисуй, Ваня, потом проверишь. А ты вот что, слышь меня?

— Да, да, конечно, — испугался Юрий Кимович.

— Сделаешь как всегда, понял? Возьмёшь свою долю и уе…шь. Если кому хоть слово — утопим. Выбирай.

Набережная к этому времени свернула к юго-западу, навстречу солнцу и оно, как показалось Гатарову, угрожающим блеском заиграло в по-весеннему грязной воде Москвы-реки.

До Курского вокзала все четверо ехали молча.

_____

Сева Мерин вышел из метро на Пушкинской площади и не спеша направился в сторону Петровки. Надо было сосредоточиться, а нигде, кроме улицы сделать это не представлялось возможным: отдельного рабочего места у него не было — кабинет в МУРе вместе с ним занимали ещё два сотрудника, там вечный гам, шутки, розыгрыши — не уголовный розыск, а Петросян с компанией.

Дома же в него вцеплялась бабушка.

А подумать было о чём.

Конечно, от шефа Сева вышел злой, как голодная собака: мало того, что за почти уже полгода ни одного мало-мальски серьёзного дела — всё только бумажки да побегушки (позвони, узнай, принеси, разлей), так сегодня ещё и самоубийство повесили. Видите ли, отравилась молодая женщина (хотя какая молодая, тридцать лет, четвёртый десяток), узнать почему, зачем, да отчего, да каким образом. И как ей, бессовестной, не стыдно. Что за манера лезть в чужую жизнь, копаться в грязном белье? Милиция призвана бороться с преступностью, предупреждать, обнаруживать, разоблачать. Оберегать чужие жизни. О-бе-ре-гать, а не лезть. Ну и оберегайте! Вам что — мало? Вон сколько нераскрытых убийств, изнасилований, разбоев. Если кому рассказать — не поверят: в Москве (одной только Москве!) каждый день от рук бандитов погибает около сотни человек. Сто жизней! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Ловите, если вы уголовный розыск. А самоубийство — это дело каждого: хочу — живу, хочу — не живу. Никого не касается. Вон за границей даже попытка предупреждения самоубийства считается вмешательством в частную жизнь и карается по закону. Церковь? Ну и что, что церковь? Церковь — это церковь. А мы — милиция. Путать не надо. Пусть церковь ими и занимается.

Честное слово, в такие минуты хоть с работы уходи. Стыдно. И в то же время ничего не поделаешь: служба военная — как ни негодуй, а, кровь из носа, выполни. Придётся проверить результаты вскрытия, возникнут сомнения — провести повторный анализ, уточнить с районным уполномоченным все обстоятельства: когда, где, чем. Желательно переговорить с родственниками. Что ещё? Всё, кажется. Дальше останется составить протокол опросов, акт о самоубийстве и о невозбуждении (именно — НЕвозбуждении) уголовного дела. Господи, кто кого сегодня отравляет при современном-то совершенстве стрелкового оружия? Смешно сказать — тоже мне — дворцовые перевороты. Вон Павла Первого и то табакеркой прибили, а не ядом. А когда это было?

В 39-м морге Западного округа Сева оказался минут через пятьдесят после того, как вышел из кабинета Скоробогатова: уточнил адрес, созвонился, поймал такси и вот он, пожалуйста, собственной персоной — не на метро же, в самом деле, ехать на первое задание.

Администрация печального заведения размещалась в длинном двухэтажном здании с никогда, но всей видимости, не мытыми и зачем-то зарешеченными окнами. «Чтобы не разбежались», — мрачно пошутил про себя Сева, хотя настроение было не из весёлых.

Он довольно долго блуждал по тёмным коридорам, толкался в закрытые двери, пока наконец не обнаружил в одной из комнат трёх склонённых над столом мужчин. Две пустые бутылки на полу и одна початая на столе свидетельствовали о том, что сидят они здесь давно и не бесцельно.

— Простите, где тут у вас начальство, не скажете? — Сева приблизительно догадывался об их состоянии и постарался вложить в вопрос максимум нежности.

Все трое одновременно повернули головы в его сторону и одновременно же, как по команде, вернули их в исходное положение.

— Простите, я хотел…

— Ты кто?

Сева раскрыл удостоверение, подошёл к столу.

— Читай, — попросил один.