Кобзон успел помириться с умиравшим от лейкемии Суржиковым, помог ему с приобретением квартиры, поддерживал семью, а главное, был на прощании с ним на Ваганьковском кладбище.

* * *

В гримерку вошел полный седой человек и стал горячо благодарить за концерт, уверяя, что помнит и любит меня с самого детства. Я не мог запустить арифмометр, потому что его место в голове было занято одним неуверенным возражением: «Ну, не с детства, не с самого детства!» Впрочем, Бог со мной, я жив, пока хоть этот седой господин помнит меня, но вот теперь — о тех, кого обязан вспомнить я.

Задолго до того, как бравые ребята из «Камеди Клаба» ввели в телевизионный оборот слова, которые дикторы Центрального телевидения не рискнули бы произнести даже в останкинских курилках, в наших палестинах обретались люди, способные и любившие шутить, вполне обходясь дозволенным тогда лексиконом.

На московской эстраде в прошлом веке служила трогательная пара прелестных старичков: характерная артистка Серафима Яковлевна Пейсен и ее супруг, бывший немногим младше — конферансье Роман Иванович Романов. Симочка, как мы ее все называли, изображала в концертах уборщицу тетю Пашу, которая без представления появлялась с ведром и со шваброй и, протирая сцену, успевала наворчать с короб беззлобных шуток, пока к микрофону не возвращался ее супруг, будто бы замешкавшийся до этого за кулисами. Роман Иваныч был антагонистом образа супруги и появлялся на сцене со скрипкой в руках в очень элегантном, но заметно потертом костюме. Суть его прелестного номера состояла в том, что, каждый раз занося смычок над инструментом, он отвлекался какой-то веселой болтовней, а когда зрители уже начинали было предполагать, что, Роман Иваныч вообще не способен управиться со скрипкой, пускался в такой виртуозный раж, что каким бы успешным номером ни заканчивался концерт, триумф был всегда на стороне Романа Ивановича.

Однажды Ромочка представлял в Театре эстрады молодого писателя Лешу Цапика. Не надеясь на свою память, Роман Иваныч много раз подходил к обладателю столь необычной фамилии, чтобы удостовериться, верно ли он ее запомнил. А выйдя на сцену, торжественно объявил: «Алексей Поцик».

Симочка играла вместе со мною в спектакле Льва Шимелова «Это было вчера», куда перекочевала вместе с ведром и шваброй уборщицы тети Паши. Как-то вместо нее на репетицию явился Роман Иваныч и, не отнимая руки от сердца, объявил, что Симочки в назначенный час не будет: «Она отравилась рыбными консервами и чуть не умерла». Лев Павлович Шимелов, известный добряк в отношении чужих счастливых браков, без тени улыбки на лице ободрил безутешного супруга: «Не переживайте, Роман Иванович! В следующий раз у вас все получится».

* * *

График в Москонцерте был точкой обзвона. «Звонили с графика» — это значит оповестили о концерте в НИИ, или в красном уголке, или в Доме ученых. Хозяйкой графика была Валентина Ивановна — женщина, от голоса которой переворачивалось все внутри. Куда тебя отправят — в магазин «Электроника» в обеденный перерыв или в концертный зал «Октябрь», — решали, конечно, редакторы, но гонцом из Пизы была Валентина Ивановна. Адреса она всегда диктовала бесстрастно — совершенно уравнивая голосом концерт во Дворце Съездов с коротеньким сольником в таксопарке.

Редко у кого из молодых артистов были собственные авто, поэтому адрес надо было записывать очень подробно: станцию метро, номер трамвая, протяженность забора, близость каких-то надежных ориентиров. Не знаю, как мы справлялись без сотовых телефонов. Нас называли кротами — потому что мы ныряли в одну станцию метро и выныривали из другой с костюмом и туфлями, которые ухитрялись не замять в столичной толчее или давке.

Иногда концерты отменялись. А значит, деньги, на которые ты рассчитывал в этом месяце, тоже отменялись — и вслед за этим отменялись уже назначенные пирушки в ресторане Дома актера. Валентина Ивановна звонила и говорила в таких случаях приблизительно так: «Ефим, вы вчера записали концерт: метро „Ждановская“, 2-я Токарная, троллейбус 456, до конца, идти вдоль забора, завернуть и в торце серого здания подняться на третий этаж, пройти по коридору до кабинета культорга? Записывали? Очень хорошо. Этот концерт отменяется. До свидания».

* * *

В 1975 году папин колымский товарищ Марк и его супруга Ната забрали меня из циркового общежития к себе. Свои молодые годы я провел, окруженный теплом и заботой, в их двушке на Сиреневом бульваре, в комнате-пенале, которая сверху донизу была уставлена книгами, собранными за долгие годы Натиным отцом, тоже бывшим колымским заключенным. Он, кстати говоря, и сосватал дочери Марка, с которым познакомился в лагере. Десять лет спустя, после того как я получил свою первую кооперативную квартиру, мы решили продолжать жить вместе и съехались в общую квартиру на проспекте Мира. Сначала ушла Ната. Она умерла в 1999 году в страшных муках от рака, а Марк еще одиннадцать лет оставался со мной, понемногу теряя здоровье и память. Когда забывчивость стала все чаще навещать его, он смело заменял слова, которые выпали из головы, теми, которые только что пришли в голову.

Однажды я искал какую-то вещь в доме. Он, точно зная, где она лежит, неожиданно сузил круг моих поисков:

— Она там, где твои «помадоры» висят.

Я инстинктивно опустил глаза вниз, но тут же понял, что речь идет о моих джинсах-бананах.

В отличие от супруги, которая всегда записывала, кто и во сколько мне звонил, Марк всегда полагался на свою память:

— Сегодня опять твой Саркисов звонил.

Я уже знал, что Саркисов — это Евгений Петросян.

* * *

У меня был знакомый, который, не имея машины, ездил в общественном транспорте — так, будто попал туда случайно, всем видом показывая, что его «Мерседес» просто забарахлил и он добирается из пункта А в пункт Б вынужденным способом: почти не дыша, в огромной норковой шубе, воплощая собой монументальный образ Шаляпина на известной картине Кустодиева. Все его нечаянные попутчики косились на него как на диковинку — в те годы такой прикид казался несовместимым ни с привычной давкой, ни с плотностью стойкого запаха, который рождали и штурм при посадке, и беготня за самым насущным, когда слово «выбросили» связывалось не с мусорной свалкой, а исключительно с магазинами, в которых надо было караулить очередной дефицит.

Однажды мы вместе ехали по Ленинскому, и где-то в районе магазина «Москва» троллейбус резко затормозил: вся уместившаяся в салоне толпа сначала качнулась в сторону водительской кабины, а потом, как домино, плавно сложилась в обратную сторону. После того как пассажиры вернулись в вертикальное положение, пассажирский гул и хоровой звук, возникший при торможении, внезапно стих, и в полной тишине мой бывший знакомый внятно произнес довольно манерным голосом: «Господи, как вы мне все надоели!» Это истошное признание оказалось таким смешным, что вместо обиды публику вдруг охватил настоящий припадок. Хохот был настолько обескураживающим, что я невольно поддался ему и понял, что снобистская реплика не только совершенно не задела толпу, но и развеселила ее до форменной истерики. Этот случай я до сих пор не могу объяснить рациональным образом: в нем отразилось все — и отмеренная моим знакомым дистанция, и сама ее призрачность, поскольку шуба и зимние куртки оказались уравнены общим приключением, в котором растворились и дорогие духи «Шаляпина», и дешевая коллекция запахов вспотевших пассажиров.