И тут, смотри! Лицо меняется так, что становится страшно. Швыряет на пол эту коробку. «Пгедупгеждать надо!!!»

Понимаешь, «предупреждать»! Я должен был ей раньше сказать, что некрасиво пиздить.

Однажды мы с Ширвиндтом отправились в Ленинград в составе жюри какого-то эстрадного конкурса. Весь путь как завороженный я пялился на него. Александр Анатольевич лениво цедил слова. Загробным голосом выделял репризы.

Как всегда, я хватался за живот и буквально падал от хохота.

Водка серьезно таяла после каждого мрачного тоста.

В Питере нас разместили в закрытой гостинице напротив Летнего сада.

Днем, по пути в ресторан Ширвиндт, шатаясь, зашел в мой номер.

— Что это? — Взгляд его тут же упал на большой пакет при входе.

— Да вот, принесли… Вернее, передал охранник. Это гостинец от поклонницы… Морковка тертая, овес. Она собирает траву на даче. Лечится от всего.

— Серьезно? Натуропатка?

— Ага. Чистится все время. Йога. Уринотерапия.

Ширвиндт уже вертел в руках какую-то баночку.

Услышав про уринотерапию, он торжественно поднес баночку к глазам:

— Как ты думаешь, чем заправлен этот салат?…

* * *

Кажется, в 1989 году группа деятелей нашей культуры отправилась на фестиваль «Русские в Вене»: «Лицедеи», Догилева, Михалков, Золотухин, Максим Федотов, я и еще несколько актеров и музыкантов, которых я теперь за давностью лет не вспомню. Нас разместили в приюте для престарелых недалеко от Вены. Место замечательное, кругом роскошный парк, доброжелательный персонал и любопытные старички, с интересом глазевшие на посланцев «новой России». Конечно, нас сразу потрясли комфорт и уют в последнем пристанище поживших венцев. После дежурных приветствий мы разошлись по номерам, и ровно через двадцать минут альтерсхайм погрузился во мрак. Гонцы из России врубили свои кипятильники.

* * *

У конферансье Шимелова было одно безобидное свойство: тех, кто раздражал или выводил его из себя, он «провожал» таким добрым напутствием, что оно вызывало оторопь даже у тех, кому «посчастливилось» случайно услышать его. «Сегодня он наебнется на пороге собственного дома», — обыкновенно пророчил Лева, когда кто-то бесил его развязностью. «Ночью у него точно не встанет», — зловеще предрекал он, когда кто-то огорчал его излишней самоуверенностью. Однажды — о ужас! — я стал свидетелем того, как артист, давно раздражавший Льва Павловича своей суетливостью, на съемках тупо остановился на середине бурного монолога ровно в ту минуту, когда Левушка добродушно прошептал мне за столом: «Сейчас этот мудак забудет текст!»

Я бесконечно люблю Шимелова, конечно же, вовсе не за эту наигранную мизантропию, а за его известные таланты, убийственную иронию и резкое неприятие пафоса — в культуре и в людях.

* * *

В 2000 году в «Мире новостей» напечатали беседу с опальным маршалом Язовым, в числе своих любимцев зачем-то назвавшим меня, но не в привычной, а вокальной моей ипостаси. Выяснилось, что в его семье очень любят танго «Южная ночь», которое я не раз исполнял в телевизионных концертах. Следом была помещена набранная петитом история в духе Диккенса о том, как маршальской чете долго не удавалось выйти на след любимой записи, пока однажды на самом краю Москвы кассета не была найдена в каком-то киоске. В дождливый осенний вечер маршал снялся с места и поехал за ней, а вернувшись домой, наполнил два бокала вином, включил магнитофон и пригласил супругу на танец.

Саша Клевицкий, автор «Южной ночи», был безмерно польщен, знакомые спешили поздравить меня с новым фанатом. Все спрашивали, не стану ли я искать более тесного знакомства. Моему тогдашнему директору Андрею дано было задание проверить достоверность маршальских признаний, он позвонил в редакцию газеты; история, оказалось, была приведена дословно. Я отправил Язову кассеты с различными вариациями «Южной ночи», мы обменялись телефонными звонками. Потом Дмитрий Тимофеевич дважды выбирался ко мне в театр и оставлял на автоответчике благодарности, похожие на военные приказы, наше нечаянное общение стало сходить на нет, но в один прекрасный день вдруг возобновилось с появлением его загадочного порученца.

Виктор Николаевич пришел в Театр эстрады со своим «адъютантом» в тот вечер, когда мы после концерта отправлялись на гастроли в Курск. Он передал привет от маршала, вызвался проводить нас на вокзал на своей серой «Волге». Не довольствуясь прощанием на перроне, вместе с нами зашел в купе, достал из генеральского кителя флягу с водкой, раздал стаканы и закуску — нам и своему красивому помощнику — и, как ни старался, не мог скрыть своей радости оттого, что тот по-детски восторженно общается с нами. Конечно, «адъютант» немного оробел, оказавшись в такой компании, да и генерал, казалось, был смущен и чем-то напомнил мне артиста Чекмарева в «Деле Румянцева», но только несравненно обаятельнее — наверное, в силу природного остроумия и веселых солдафонских замашек. Мы еще покатывались над репликами, обращенными к будущему военному юристу, а затем уже, по дороге, вспоминая обоих, многозначительно усмехались их неуставной близости…

— Молчание — серебро, — повторял Виктор Николаевич, зачем-то переиначивая древнюю поговорку всякий раз, когда «адъютант» пытался поддержать беседу.

Казалось, что бутербродами он точно затыкает рот своему спутнику или неуклюже маскирует отеческую заботливость. Я подумал, что среди генералов есть вполне достойные люди, как бы ни подставлял их всех грибоедовский Скалозуб со своими «крылатыми» глупостями.

Виктор Николаевич нарисовался в Театре эстрады еще один раз и записал телефоны всех моих сотрудников, а нашему красавцу-водителю Сереже, кажется, в тот же вечер позвонил по какому-то ничтожному поводу и выведал наши ближайшие маршруты.

Через пару месяцев он оказался на Дальнем Востоке, по-моему, в вертолетном полку, стал заманивать нас туда охотой и прекрасным отдыхом — опять звонил Сережке и Толику, но, главное, Сережке — как будто только с ним и можно было вести разговор по своему ответственному делу, — никогда не добирался до меня и вскоре снова исчез: так же внезапно, как появился…

В начале лета в «Комсомольской правде» за подписью А. Синельникова появилась целая статья, посвященная незадачливому генералу: