только в городе разнесся слух о смерти епископа, как тотчас город был увешан черными флагами, заказан гроб и воздвигнут катафалк.

На следующий день, с самого раннего утра, в замок прибыло духовенство из города с траурной колесницей, чтобы перевести тело; в это время епископ спал невозмутимым сном, но погребальное пение разбудило его, он, испуганный, вскочил со своей постели, позвал слуг и спрашивал их, что это значит. Конечно, все это скоро открылось, и представьте себе негодование епископа».

Однако при дворе Генриха II был соперник Брюске, вполне его достойный и который хотя и был маршалом Франции и принадлежал к одной из знаменитых фамилий Флоренции, но все же не пропускал случая отвечать на мистификации королевского шута. В этой борьбе с ловким флорентийцем не всегда последнее слово оставалось за Брюске. Но тут мы опять вернемся к Брантому, который посвятил двадцать страниц своей книги описанию борьбы, происходившей между Брюске и маршалом Строцци[49].

«Маршал Строцци очень любил задевать Брюске и вел с ним постоянную борьбу; точно так же и королевский шут отвечал ему шутками и остротами на все его нападки.

Однажды во дворце было большое празднество, и маршал Строцци явился в полном параде; на нем был великолепный плащ черного бархата, вышитый серебром по тогдашней моде. Брюске очень завидовал такому красивому плащу и хотел посмеяться над маршалом. Шут отправился в королевскую кухню, взял свиного сала и смешал его с яйцом; затем с этим снадобьем отправился опять в королевские покои, подкрался незаметно к маршалу Строцци, вымазал ему всю спину приготовленной им в кухне смесью и затем, повернув его к королю, сказал: “Государь, посмотрите, какие красивые золотые аксельбанты у маршала”. Король никак не мог удержаться от смеха, а маршал нисколько не рассердился, а только сказал: “Поди, Брюске, скажи моим людям, чтобы они мне принесли другой плащ, а этот возьми себе, так как, верно, тебе очень хотелось его приобрести и потому можешь его взять, но только даю тебе честное слово, что ты мне за это заплатишь”.

Несколько дней спустя, когда Брюске совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг маршал Строцци явился к нему в почтовый дом, где бывал несколько раз и прежде и хорошо заметил ту комнату, в которой Брюске прятал свою серебряную посуду – у него было много серебра, частью подаренного, частью (выпрошенного); но этот маршал привел с собою искусного слесаря, которого он одел как принца и дал ему необходимые наставления. Придя к Брюске, он стал с ним прохаживаться по комнате и сделал незаметный знак мнимому принцу, чтобы показать ему, где находится заветная комната; затем маршала взял под руку Брюске и увел его гулять сначала в сад, потом отправился вместе с ним осматривать его конюшни. В это время мнимый принц и его свита обделали все, как следует: слесарь искусно отпер замок и также искусно запер его, так что этого никак нельзя было заметить; свита мнимого принца захватила о собою все серебро, а сам он пошел проститься с Брюске и даже отказался от его угощения. Несколько дней спустя Брюске явился к королю, когда тот только что встал; шут был мрачен и задумчив и пожаловался королю на маршала Строцци. Но последний, узнав о жалобе шута, стал над ним смеяться, говоря, что он так часто обманывал других, а теперь его самого обманули. Брюске был крайне раздражен такою выходкою маршала Строцци и, конечно, ему было не до смеха, тем более что по своей природе он был очень скуп. Тогда маршал Строцци отдал Брюске почти все, но удержал посуды только на пятьсот экю, а всей посуды было на две тысячи экю. Эти пятьсот экю были отданы слесарю и его товарищам. Брюске остался доволен тем, что получил три четверти своего имущества.

В другой раз маршал Строцци приехал к королю на прекрасном коне, покрытом дорогою попоною, вышитою серебром. Он не отдал бы этого коня за пятьсот экю. Маршал, доехав до подъезда дворца, сошел с коня и поручил его надзору своего лакея, на время своего визита к королю. Брюске только что вышел из Лувра и видел, как маршал сходил с лошади. Шут подошел к лакею, который стерег коня, и сказал ему, что маршал Строцци забыл один необходимый пакет дома и просил его, Брюске, привезти ему этот пакет и взять его лошадь, с тем только, чтобы он хорошенько смотрел за нею. Лакей не задумался ни на минуту отдать ему лошадь, так как он часто видел, как маршал разговаривал с Брюске. Между тем шут вскочил на лошадь и поехал прямо к себе домой, там он обрезал ей гриву и половину уха; затем он расседлал ее и снял с нее чепрак. Вскоре приехал на почтовый двор курьер, ему понадобилась почтовая лошадь, которая могла бы везти большой чемодан; тогда Брюске распоряжается, чтобы лошадь маршала оседлали бы почтовым седлом, на которое нагрузили тяжелый чемодан и погнали ее до Лонжюмо… Когда лошадь вернулась обратно, то Брюске отправил лошадь в таком виде к маршалу и приказал сказать сопровождавшему ее почтарю: “Мой господин посылает обратно вам вашу лошадь; она вполне годится для почты, я ее испробовал отсюда до Лонжюмо; она в три четверти часа проскакала туда и обратно; он спрашивает у вас, маршал, не продадите ли вы ее за пятьдесят экю, тогда он их вам пришлет”. Маршал Строцци, увидев, до какой степени обезображена его лошадь, послал сказать Брюске: “Отведи ее обратно к твоему господину, пусть он ее оставит у себя”.

Несколько дней спустя маршал Строцци вздумал отправиться к королю в Компьен на почтовых лошадях и послал сказать Брюске, чтобы тот прислал ему двадцать самых лучших лошадей, иначе он с ним рассорится. Маршал оставил для себя только семь лошадей и одну вьючную. Затем он дал несколько лошадей своим бедным солдатам, которым приходилось возвращаться пешком в свои полки, но почтарь этого не заметил, так как ему было сказано, что эти люди приедут после: две лошади маршал продал двум мельникам из Понтоменье для перевозки муки; эти последние лошади были куплены с большим удовольствием, так как за них спросили очень дешево. Несколько дней спустя эти лошади были пойманы почтарями на границе в то время, когда они перевозили муку. Этих лошадей задержали, и Брюске обратился с жалобою в суд; но заведенная тяжба обошлась шуту очень дорого, так что и сами лошади этого не стоили[50].

Что же касается других