королевского двора; действительно, казнохранители вели отчетность с самою безупречной аккуратностью.

При дворе Карла IX, кроме Брюске и Тонена, был еще и регистратор де Лоррис, который пользовался некоторой известностью; когда же он умер, то Карл IX взял к себе некоего Этьена Дойни и Розьеров, но о них почти ничего не упоминается в придворных летописях.

Но наибольшей известностью пользовались после Брюске два шута: Сибило и Шико; оба они находились при особе Генриха III.

Сибило нельзя причислить к шутам, обладавшим умом, уже потому, что у него был наставник, а это доказывает некоторую слабость ума. Вообще Сибило был склонен к пьянству, но был очень забавен, являясь с палкою в руке, с пеною у рта и напоминая бешеную собаку; король, видя его в таком исступлении, умирал со смеху; но когда Сибило появлялся в таком виде на улицах или на площадях, то все убегали от него как от сумасшедшего. Но об этом рассказывает Лебер, который основывается на речи одного из самых ревностных членов лиги, Жана Буше, бывшего кюре в Сен-Бенуа, а позднее назначенного ректором Парижского университета и приором Сорбоннского. Конечно, написанный им портрет Сибило не лестен, но все же вряд ли можно принять на веру слова такого человека, который всенародно выражал свою радость по поводу убийства Генриха III[56], вряд ли он мог добросовестно относиться как к королю, так и к его шуту Сибило.

Генрих III был не такой король, который мог бы удовольствоваться одним шутом. Он вообще любил заниматься различными мелочами. Часто он проводил целые дни за завиванием своих волос, за выбором ожерелий для королевы или за вырезанием из священных книг картинок, которыми он оклеивал стены своих молелен; он даже часто любил играть с собачонками или пускал волчки; но вдруг на него нападало религиозное настроение, он одевался монахом и с четками в руках следовал за процессией кающихся. Конечно, такой человек должен был любить и шутов. У него были Сибило, Шико и знаменитая Матюрина, первая юродивая, зачисленная в штат короля. Прежде женщины были только в штатах королев и принцесс. Матюрина была женщина с умом, с характером, всегда готовая на ответ, преданная католической религии; эта женщина не останавливалась ни перед какими средствами, лишь бы только обращать гугенотов в католическую веру. Когда Генрих III принужден был оставить Париж после дня баррикад (12 мая 1588 года), очистив таким образом место для самолюбивых замыслов герцога Гиза, Матюрина осталась в Лувре, как бы для того, чтобы стеречь дворец и сохранить его для настоящих королей. Библиофил Жакоб рассказывает в своей «Disertation sur les fous de France», что когда Генрих IV вступил в Париж в ночь на 22 марта 1594 года и, прослушав молебен в соборе Богоматери, отправился в Лувр, которого он не видал со времени Варфоломеевской ночи, первое лицо, которое он встретил на лестнице, была Матюрина, прибежавшая встретить своего короля, как собака Улисса в Одиссее.

Матюрина осталась в своей должности и при Генрихе IV и играла важную роль в одном происшествии, о котором рассказывает Л’Этуаль в своем «Journal de Henri IV»[57].

«Во вторник, 27-го текущего месяца (декабрь 1594), когда король, возвратясь из своего путешествия в Пикардию, вошел в комнату мадам де Лионкур (Габриель д’Эстре) в сопровождении графа де Суассона, графа де Сен-Поль и других вельмож, его величеству представились гг. де Раньи и де Монтиньи. В то время как король заговорил с ними, один юноша, лет девятнадцати, не более, по имени Жан Шатель, сын парижского суконщика, жившего во дворце, проскользнул в комнату с группою других людей, приблизился к королю, так что этого никто не заметил, и покушался всадить нож в горло его величества; но тут король наклонился, чтобы поднять представлявшихся ему лиц, которые целовали его колени, удар ножа попал не в горло короля, а в лицо, в верхнюю губу с правой стороны, поранил ее и выбил его величеству зуб. Король, почувствовав, что ранен, стал осматриваться вокруг и, увидев Матюрину, сказал:

– Черт побери эту дуру! Она меня ранила!

Но она объявила, что и не думала этого делать, а тотчас побежала к двери и заперла ее на ключ, так что убийца не мог убежать; он был схвачен и повален на пол; окровавленный нож валялся тут же».

Король, вероятно, в воспоминании этого события не переставал осыпать милостями Матюрину, и часто такими, в которых он отказывал самым знатным вельможам, как это доказывает анекдот, рассказанный все тем же Л’Этуалем:

«19 сентября 1596 года король обедал в Тюльери, и Матюрина была с ним; ей обещали пятьсот экю, лишь бы она упросила короля выслушать г-жу де Планси, жену контролера домов, который был приговорен к смерти за то, что он взломал сундуки своего тестя, в которых хранились королевские деньги. Генрих IV согласился его помиловать. Такое снисхождение доказывает, что король относился к Матюрине с большим участием; известно, что, по советам Сюлли, самого честного, но в то же время и самого нестерпимого реформатора французских финансов, он редко прощал лиц, о которых ему докладывали, что они проматывали общественные суммы».

Матюрина пережила Генриха IV и фигурировала при дворе его преемника. В 1622 году она все еще считалась в штате короля, но уже получала пенсию в 1200 ливров, что являлось в то время значительной суммой. Ее очень хорошо знали в Париже, и когда она выходила на улицу, то мальчишки бежали за ней и кричали:

– Ага, Матюрина-юродивая!

Действительно, она появлялась на улице в самом странном костюме амазонки, вооруженной с головы до ног.

Далее после смерти Матюрины в 1627 году еще долго помнили о юродивой Генриха III, Генриха IV и Людовика III. Когда в 1657 году королева Христина Шведская, дочь великого Густава, утомленная бременем власти, оставила свое государство и поселилась во Франции, в Фонтенбло, где она с совершенным спокойствием приказала умертвить своего шталмейстера Мопольдеши, которого она считала виновным, но вследствие этого общественное мнение до такой степени вооружилось против нее, что власти стали опасаться ее приезда в Париж и придумали выдать ее за воплощение Матюрины-юродивой с тем, чтобы заставить королеву удалиться из столицы, как только она туда приедет. Записки одного голландского путешественника, бывшего в то время во Франции, о чем упоминает Ахилл Жюбиналь в своих «Письмах к Сальванди» (1840 год), дают по этому поводу весьма любопытные подробности:

«Пятого декабря (1057) мы узнали, что здесь (в Париже) приготовили хорошенькое сочинение для угощения королевы Христины, если она только