Люди склонны полагать, что вещи бывают полезными или вредными, а события – благоприятными или неблагоприятными. Это наивный взгляд. Люди на самом деле ничего не знают ни о вещах, ни о событиях. Как, например, можно знать Пушкина? Можно знать его стихи наизусть или интимные подробности его личной жизни. Но это еще не весь Пушкин. Мы привыкли к тому, что «Пушкин – это наше всё». Но ведь это не значит, что Пушкин это наша сковородка или что Пушкин это наша клизма. А что же это значит? Это значит, что Пушкин – один из универсальных архетипов русской культуры, нашего коллективного бессознательного. Но архетипы могут быть необязательно универсальными, они могут быть индивидуальными. Для меня такой индивидуальный архетип – Винни Пух, потому что я когда-то перевел и прокомментировал повести Милна о Винни Пухе. Другим таким моим личным арехитипом является Семен Семенович Горбунков, герой фильма «Бриллиантовая рука» – воплощение абсолютного добра. Архетипом может быть и событие, например, переход Суворова через Альпы или Бородинская битва, или Великая французская революция. Для меня архетипическим событием была учеба в Тарту у Ю. М. Лотмана. А одним из последних архетипических событий моей жизни была краткая дружба с покойным В. Н. Топоровым. Но дело не в самих архетипах, а в том, какие смыслы они несут. Частью архетипа В. Н. Топорова был гоголевский Плюшкин, о котором он написал большую работу, где он не только рассматривает Плюшкина как живого человека (подобно Д. Андрееву), но и как очень хорошего человека, несправедливо оболганного Н. В. Гоголем. П. Д. Успенский писал, что Святой Дух это то хорошее, что есть в человеке. В Плюшкине это хорошее несомненно есть. В Сталине и Гитлере его нет. Сейчас таким антиархетипом становится В. Путин. Ему надо было бы посоветовать почитать книгу Топорова о Плюшкине, но, боюсь, это уже не поможет.

Являются ли сновидения частью реальности? Первое, что приходит в голову, что они являются не только частью реальности, но ее наиболее продвинутой частью, потому что сны, которые нам снятся, они-то уж точно суть зашифрованные послания, и человечество с незапамятных времен, начиная со сна фараона в Библии о тучных и тощих коровах, который разгадал Иосиф, вплоть до психоанализа, только и делает, что толкует и расшифровывает сновидения. Н. Малкольм, ученик Л. Витгенштейна, на которого мы ссылались в начале этой книги (я считаю, что его вклад в философию ХХ века сильно недооценен), показал в книге «Состояние сна», что феноменологически сновидений вообще не существует, поскольку у них нет плана выражения, денотативной сферы, они суть чистые смыслы, и когда мы думаем, что анализируем сновидения, мы на самом деле анализируем рассказы о них. В своей работе «Новая модель сновидения», изданной в 2014 году издательством «Академический проект» вместе с переизданием моего перевода книги Малкольма, я показал, что сновидения вообще не надо анализировать, их надо просто проживать. В этом смысле парадоксальным образом сновидения не являются частью реальности, но, скорее, ее двойником. То, что действительно нуждается в расшифровке, это повседневная реальность бодрствующего человека, а не его сновидения. Максимум, что здесь можно сказать, это то, что сновидения имеют компенсаторную функцию (я уверен, впрочем, что не говорю ничего нового, и психологи давно это понимают). Когда у человека гипомания, он обычно спит без сновидений. Когда у него депрессия и жизнь его пуста, сны его ярки и креативны. Характерно, что наиболее продвинутая и философски насыщенная ветвь психоанализа, английская школа М. Кляйн и У. Биона, практически не анализировала сновидений. Я убежден, что книга Фрейда «Толкование сновидений» была в отличие от «Очерков по истерии» и «Психопатологии обыденной жизни» провальной и вредной для развития психоанализа. Царская дорога ведет не к храму бессознательного, а заводит в тупик. Я не верю, что человеческую психику можно вылечить, анализируя сновидения пациентов. Это иллюзия, причем непродуктивная. Я считаю также, что и шизофренический бред и галлюцинации также не имеет смысла интерпретировать, это не приносит никакой пользы больному, хотя порой выглядит эффектно, особенно, когда этим занимаются такие яркие люди, как Фрейд или Лакан. Мой любимый Рональд Лэйнг, которого я вспоминал выше, думаю, в целом бы меня поддержал. Достаточно вспомнить такой фрагмент из «Расколотого Я».

Пациента, которого демонстрирует публике Крепелин, приходится, по его словам, «почти что вносить в помещение, настолько невменяем» (кататония). Далее следует монолог пациента, по мнению Крепелина, совершенно безумный. Вот фрагмент монолога-диалога этого больного с самим собой и, как можно догадаться, с Другим:

Когда его спросили, где он находится, он ответил: «Вы это тоже хотите узнать? Я расскажу вам, кто измеряется, измерен и будет измеряться. Я все это знаю и мог бы рассказать, но не хочу». Когда его спросили, как его зовут, он закричал: «Как тебя зовут? Что он закрывает? Он закрывает глаза. Что он слышит? Он не понимает! Он ничего не понимает! Как? Кто? Где? Когда? Что он имеет в виду? Когда я велю ему смотреть, он смотрит не надлежащим образом. Просто посмотри. Что это такое? В чем дело? Обрати внимание. Он не обращает внимания. Я говорю тогда, что это такое? Почему ты мне не отвечаешь. Ты опять дерзишь? Как ты можешь быть столь дерзок? Я тебе покажу! Не распутничай ради меня. И ты не должен острить. Ты дерзкий и паршивый парень» и т. д. [Лэйнг, 1974, с. 21–22].

Этот человек, на самом деле, не бредит, как считает Лэйнг, в нем просто два Я, две субличности, одна из которых соответствует его безумной ипостаси, другая – профессору Крепелину, который инкорпорировался в него и с которым он ведет диалог. Он просто не желает, что бы его считали больным, он не хочет, как говорит Лэйнг, «чтобы его измеряли и проверяли». Общее правило, которое я хочу предложить, такое: когда смысл дан в чистом виде, как при сновидении и галлюцинации, он не нуждается в толковании. Его зашифрованность – мнимая. То, что нуждается в толковании и расшифровке, это, например, почему ребенок ест макароны и не любит лапшу или почему одним людям нравятся телесериалы, а другие их ненавидят. Для чего это нужно? Для того, что только так можно понять реальность. Анализировать можно и нужно только реальность обыденного языка.

Выражая эти мысли, я, наверное, многих шокирую, но я верю, что найдутся философы и психологи, «умеющие мечтать», которые поймут меня. Но то, что я сейчас собираюсь сказать, не примет ни один филолог. Я полагаю, что анализировать и интерпретировать не следует не только сновидения и галлюцинации, но и художественные тексты. Их тоже нужно проживать. В художественных текстах, даже таких сложных, как «Улисс», «Шум и ярость» или «Андалузский пес», все надо понимать, как есть. Помню, когда я учился в Тарту, с 1975 года, уже три года как вышла книга Лотмана «Анализ поэтического текста» с блестящей по тем временам теоретической частью и совершенно неубедительными конкретными анализами стихотворений во второй части. Тем не менее в 1975 году каждый первокурсник мог анализировать поэтический текст по Лотману.

В качестве примера того, что я имею в виду под расшифровыванием посланий реальности позволю себе привести пример из своей психотерапевтической практики, так как давно известно: то, что плохо видно в норме, обычно проясняется в патологии. Мой пациент страдал полиморфным психическим расстройством. В период гипомании к основному расстройству подключалась истерическая аранжировка. Пациент хвастался своими научными успехами, демонстративно ухаживал за женщинами и т. д. В депрессивной фазе истерические проявления сменялись навязчивостями. Они были весьма разнообразными, и пациент от них очень страдал. Я рассмотрю только одну из его многочисленных обсессий. Тот факт, что навязчивость – это зашифрованное послание бессознательного, – азбука психоанализа. Такие примеры приводил и блестяще расшифровывал Фрейд в лекциях по введению в психоанализ. В нашем случае пациент страдал среди прочего затруднением со сглатыванием. Ему, казалось, трудно было инкорпорировать какую-то субстанцию вместе с воздухом. Однажды мы выяснили, что, по его мнению (с которым нельзя было не согласиться), этой субстанцией и была его депрессия (интроекция, как известно, обычный механизм защиты при депрессии), которую здоровая часть его психики не хотела пускать внутрь. Проблема заключалась в том, что при сглатывании пациент должен был произнести какое-нибудь слово. Какое же слово? Здесь болезнь дала ему некоторую свободу. Он мог выбирать слово. Сначала он выбрал слово «плохо», но оно звучало пессимистично, и он его отверг. Затем он перепробовал десятки слов и в конце концов остановился на слове «ничего». Это и было, видимо, послание его бессознательного. Почему он остановился именно на этом слове. Здесь надо обратить внимание на то, что это слово он использовал одновременно как оператор и как предикат подобно тому, как мы используем слово «существовать». «Существуют ручные тигры», то есть «Для некоторых тигров (квантор существования) истинно, что они являются (то есть «существуют» как предикат) ручными». (Пример Дж. Э. Мура из его статьи «Является ли существование предикатом?») В нашем случае произнесение «ничего» было, прежде всего, оператором обсессии, оно просто означало «ничего»: «говоря “ничего”, я ничего не говорю, то есть ничего не интроецирую в себя». Но постепенно пациент заметил и сообщил мне, что это «ничего» обрастает большим количеством ассоциаций, которые он не мог не принимать во внимание, поскольку слово «ничего» в его внутреннем индивидуальном лексиконе стало самым частотным. Что же это были за ассоциации? С одной стороны, они подтверждали пустотность, «ничевойность» этого «ничего». «Ничего – это пустое место». Далее он вспомнил, как его психиатр имел привычку успокаивать его, произнося: «Ничего, ничего! Все будет в порядке». С другой стороны, «ничего» было предикатом негативного содержания. Оно означало, что он не может работать: «у меня ничего не получается», «ничего у меня не выйдет», «ничего хорошего» и т. д. Было и третий ряд значений – цитаты, в которые входило слово «ничего». Первая – из «Графа Нулина»: