— Они не в больнице, — сказала она.

— Вот и хорошо. Тогда скажите мне, где они. Мне уже лучше. Думаю, врачи уже скоро отпустят меня домой. Сын будет по мне скучать, и я уверена, что он плохо ест. То есть он вообще-то хорошо кушает, но ему надо готовить овощи именно так, как он любит, иначе он их в рот не возьмет. Это же дети.

Я засмеялась, но женщина не ответила. Она только посмотрела вниз. Потом сглотнула. Опять посмотрела на меня. Теперь она выглядела на все пятьсот или даже шестьсот лет.

— Я очень сожалею, — сказала она. — Ваши муж и сын погибли.

— Нет. Нет, извините, но вы ошиблись. Они просто пропали. Если бы они погибли, мне бы сразу так и сказали.

Женщина глубоко вздохнула и заговорила очень тихо.

— Опознание заняло много времени, — сказала она. — Потому что их тела были сильно обезображены.

— Обезображены?

— Обгорели, — сказала она. — В конце концов нам удалось опознать их только по стоматологическим карточкам.

Я лежала на кровати, как сбитая с ног. Я смотрела на зеленую занавеску, которая висела вокруг нас. Там было уютно. Как будто в палатке, когда мама единственный раз взяла меня в поход. Женщина в твидовом костюме сжала мне плечо. Я ей улыбнулась.

— Значит, по стоматологическим карточкам? Забавно. Мой сын обожал ходить к зубному. Ему ужасно нравилось стоматологическое кресло. Стоматолог давал ему с собой пасту. «Надо заботиться о своих зубах, — говорил он. — Когда-нибудь они могут тебе пригодиться». — Я посмотрела на женщину. — И он оказался прав, да? Стоматолог.

Женщина посмотрела на меня.

— У вас шок, — сказала она. — Пройдет время, пока вы осознаете. А сейчас я возьму стул и поставлю его у вашей кровати. Я буду сидеть здесь, рядом с вами, и мы обо всем поговорим.

— Ладно. У него всегда были такие хорошие зубки. У моего мальчика.

Тогда женщина протянула руку и отодвинула занавеску, и тут как раз в палату вошел принц Уильям, а перед ним пятился фотограф. Десяток мужчин в костюмах шли со всех сторон от принца.

— Ой, — сказала женщина в твидовом костюме.

Она отступила назад. Я смотрела, как принц Уильям оглядывает палату. Такой высокий и красивый. В нашей семье всегда любили королевскую семью, Усама, мне все равно, что там про них рассказывают. Я особенно ни о чем не думала, разве что: «Ой, смотрите, это же принц Уильям». Я улыбнулась ему, и он подошел к моей кровати. Встал надо мной. По-моему, у него глаза матери, правда, подумала я. Он казался крупнее, чем по телевизору, но ведь у нас всегда был небольшой телевизор.

— Здравствуйте, — сказал он.

Он улыбался. РАСКОВАННЫЙ, НО ИСКРЕННИЙ. Во всяком случае, как было написано в «Сан» на следующий день. На подписи под фотографией, которую фотограф сделал от изножья моей кровати.

— Как вы себя чувствуете? — сказал принц Уильям.

Я подняла на него глаза. У принца Уильяма были красивые зубы, очень белые и ровные. Я вспомнила, как я сажала сына на край раковины, чтобы почистить ему зубы. «Это всего лишь молочные зубки, — всегда говорила я. — Но надо привыкнуть их чистить. Тогда, когда тебе будет столько же лет, сколько мне, у тебя будут зубки как у мамы. Ни одного дупла». И мы привыкли чистить зубы. Это было весело. Я никогда не думала, что только зубы от него и останутся. Я хочу сказать — никто же не думает о таком. Я посмотрела на принца Уильяма. Я знала, что теперь моя очередь говорить, но я не могла. Я чувствовала, как ужасное горе набухает внутри меня. Это было физическое ощущение. Принц Уильям нахмурился. Раскованный, но искренний.

— Как вы себя чувствуете? — опять спросил он.

Я свесила голову с кровати и наблевала ему на ботинки.

Меня опять вырвало, когда принц Уильям отскочил. Было похоже, как будто вся моя жизнь выходит через рот и расплескивается по зеленому линолеуму на полу. Когда все кончилось, я почувствовала такую пустоту. Принц Уильям глядел на меня, пока один из сопровождающих вытирал рвоту с его ботинок. У него было странное выражение. Не сердитое. Какое-то далекое и печальное. Было видно, как он думает про себя: «Ну, выходит, я принц всего этого. Я принц этого несчастного взорванного королевства, и когда-нибудь все эти взорванные люди будут моими подданными, и я смогу ничего для них не делать. Я буду жить во дворцах, прикалывать медали адвокатам и архитекторам, а эти люди каждое утро в зеркале в ванной комнате будут видеть, как их лица стареют». Вот такое было у него выражение.

Я тоже смотрела на принца Уильяма. Мне было так плохо. От пола несло рвотой. Он улыбнулся, но все равно было видно, что он думает. «Я принц рвоты и когда-нибудь стану ее королем».

— Простите, ваше высочество.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал он. — Это ничего.

Но мы оба знали, что это не так.

После того как принц Уильям ушел, все аппараты для диализа повытыкали из розеток и выкатили вон, но нас оставили там, где мы были.

Та женщина в твидовом костюме консультировала людей, у которых произошло несчастье. Все то время, которое я пробыла в больнице, мы встречались дважды в неделю, чтобы проговорить мою потерю. Она честно думала, что это поможет. Она никогда не теряла ничего более значительного, чем ключи от машины. Однажды она сказала, что, может быть, я захочу присоединиться к группе других матерей, которые потеряли своих детей во время майского теракта, но я сказала нет, в том смысле, что я никогда не была любителем групп.

В конце концов вид из окна принес мне больше пользы, чем разговоры. Меня переложили на кровать у окна, где опять начали сменяться дни и ночи и я могла смотреть на весь город. Я лежала в больнице Гая. Может, ты ее знаешь, Усама? Может, ты изучал, как ее взорвать?

Больница Гая высокая, неопрятная, там полно бедных людей. Ее видно изо всех частей Лондона, если ты хочешь, чтобы тебе напоминали, что когда-нибудь тебе станет очень плохо и ты умрешь. Из моего окна наверху больницы мне было видно все от Кэнери-Уорф до собора Святого Павла и Темзы, перерезавшей город словно жирная, медленно кровоточащая рана.

Мы с Лондоном выздоравливали медленно. Над городом трудились, чтобы сделать его сильнее, и надо мной трудились тоже. Как меня починили — залепили гипсом сломанные руку и колено и зашили изнутри, чтобы прекратить кровотечение. У меня было четыре операции, и все. Больше делать было нечего, только лежать и ждать, пока я поправлюсь. Шесть недель я пялилась в окно на то, как укрепляют Лондон.

Моей любимой медсестрой была Мина. Милая девушка. Она жила в Пекеме, но ее семья приехала с Востока. Из Казахстана или Узбекистана, в общем, из какого-то Стана. Она раза два или три говорила, как называется это место, но я никак не могла его запомнить. Помню, она сказала, что там гораздо красивее, чем в Пекеме, но это же не исключает остального мира, правда?

Мина работала в утреннюю смену. Она каждый день мерила мне температуру в пять часов утра и всегда начинала с меня, потому что я никогда не спала. Потом, если другие женщины в палате все еще спали, она садилась на краешек моей койки и мы смотрели, как встает солнце над доками. Сначала розовели башни. Потом поднималось большущее грязно-оранжевое солнце, похожее на мягкий, теплый желток. Его очертания дрожали в тумане, оно становилось меньше, тверже и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть. Мина держала меня за руку, пока мы смотрели на город. У нее была рука маленькая и твердая, как солнце.