Оказывается, в нём это было, но лишь дремало до поры, пока неведомая, но ожидаемая трепетно сила, торопливая и звонкая, преображающая после этого всё, что видно глазу, таится в самой глубине, и весь мир вокруг, такой несовершенный, и цвет, и запах, и люди, всё такое милое в своей несуразности и светлое, открытое, и совсем не злое, потому что он видит их глазами этого нового человека, вдруг поселившегося в нём, и выходит навстречу подарить радость этого великого, преобразующего открытия.

От такого накала любви он думает о смерти без надрыва, с некоторой грустью.

В комнате слышен смех, музыка. Завтра очень рано они улетят на свой далёкий остров в самом дальнем углу Европы, а он уедет вечером совсем в другую сторону. И будут короткие звонки, эсэмэски, письма, и ожидание встречи будет согревать его и приносить спокойствие в минуты усталости и отвлекать от суматохи большого города и безумия быстротечной жизни.

О чём писать дочери? Назидать и надоедать наставлениями? У неё твёрдый характер, и она крайне нетерпима к таким «урокам». До резкости. Ей важнее советы мамы, женщины, потому что семейная жизнь её только начинается, впереди дети, дом, жизнь, плотно состоящая из атомов чужеземного быта, а мама искренне подскажет и поможет. И ему хорошо оттого, что у дочери с мамой добрые отношения замечательных, так тонко понимающих – подружек.

Вот только он опять – сбоку, «в командировке», чужой на этом празднике, одинокий на старости лет.

Так он думает, волнуясь и раздражаясь ненадолго, когда нет от дочери вестей на его «почту» в интернете, много раз на дню залезает туда, понимает, что скучает невероятно, иногда и не отдавая себе отчёта.

– Мужчины и женщины! Мы из частичек одной муки, воды, соли, яиц, дрожжей, одним словом – из одного и того же теста, только вот начинка у этих пирогов – разная!

Ночные страхи меркнут при белом дне, растворяются вместе с сахаром в чашке чая, и Алексей в хорошем настроении идёт на работу, смотрит на фотографии в большой рамке на столе и думает с улыбкой, вздрагивая внутри:

– Темнота порождает немоту, черноту мыслей, можно в ней заблудиться и испугаться оттого, что куда ни глянь – мрак!

* * *

Должно быть, под впечатлением от опытов отца с «домашними читками», Алексей любил уроки литературы, давалась она ему легко и без принуждения. Он готов был помочь написать сочинение, сделать «разбор по образа́м» любому из класса, радовался этой возможности и не понимал, как можно засыпать на уроке, когда перед тобой безмерный океан разнообразной, завораживающей литературы.

Много позже он помогал «подтягивать» соседских ребятишек, но однажды, заметив, что сестрички Таня и Аня откровенно зевают, оскорбился и прекратил эти занятия, вновь, в который уже раз обозвав себя «идеалистом».

Иногда Алексей думает, лёжа на диване:

– А что, если попробовать, как мой отец? Может быть, мне передался его талант?

Ведь можно достать его архив, написать роман, закрутить лихой сюжет с неожиданным концом, или просто и последовательно, но интересно «отобразить», как продвигалась к финалу тяжба, наказаны плохие, а хорошие радуются маленькой победе, самоутверждаются и становятся заразительно добрее. Возможно, кого-то это сделает лучше… или заставит задуматься. Хотя бы на короткое время?

Он обдумывает события своей жизни. Находит в ней какое-нибудь едва приметное «пятнышко», но ему оно кажется незначительным для всеобщего «озвучения», публикации. Он припоминает, что расстраивался, понимая, что это особый дар – увидеть в малом, «в капле воды – инфузорию «туфельку»». Потом захватывающе описать не посвящённым её реснички, тельце, движения. Сделать ёмкое обобщение, может быть, даже изобрести термин, чтобы он вмещал в себя свойства совсем другого слова, внешне не относящийся к этому «месту», но приводящий в восторг будущих читателей точностью метафоры или прилагательного.

Собственно жизнь его была пёстрой, непостоянной, он переменил множество работ и должностей, и если повспоминать, можно было много о чём поведать на белом листе бумаги.

Он часто возвращался в детские воспоминания, когда любил смотреть перед сном на маленький коврик над кроватью. Там слон пробирался через джунгли, маленький погонщик сидел скорчившись за шишкастым возвышением большой головы, а сзади спускалась по лиане шкодливая обезьянка, и ей осталось совсем немного, чтобы оказаться на широкой спине слона и совершить какую-нибудь каверзу за спиной юного погонщика в красивом тюрбане.

Он представлял, что будет с ними со всеми потом, когда обезьянка всё-таки спрыгнет с лианы, что будет делать погонщик, как заревёт слон, заверещит стая вертлявых обезьян, которые затаились до поры и лишь высунули морды из густых зарослей зелёного бамбука. А потом кинутся опрометью сквозь ветки, по лианам, сопровождая путников.

Странно, но больше никогда в жизни ему не встречались маленькие коврики, да ещё со сказочной невероятностью реальной выдумки, выполненные столь искусно.

Но внимание его отвлекалось, и он вскоре забывал людей с остановок, чемодан отцовской переписки, досада промелькивала лёгким перистым облачком, уносилась бесследно, не обременяя, Алексей был уверен, что это не первый и не последний порыв, поэтому принимал этот «взбрык» как неотъемлемую часть своего «неповторимого эго». Но лёгкий укол досады всё же касался его, и только потом истончался, растворялся, как леденец луны во рту светлого дневного неба.

Он закончил технический вуз, и это для него самого было большой загадкой, потому что не был наделён аналитическим складом ума и пытливой скрупулёзностью технаря. И если он всё-таки получил диплом инженера, то лишь благодаря необъяснимой вредности, упёртости, возникавшей вроде бы ниоткуда, из простого ощущения, что этот предмет ему нравится, интересен. К тому же кипучая общественная работа тоже помогала должным образом, Алексей был личностью известной по институтским капустникам, публикациям в многотиражке небольших рассказов, и некоторые преподаватели, повертев разочарованно его зачётку, делали небольшое послабление, которого вполне хватало на «уд», а бывало, даже и «хор».

– «ПОСредственно», – говорил он, – Пока Остаюсь Студентом, – и громко захлопывал зачётку перед любопытными одногруппниками.

С возрастом он начал понимать, что в минуты принятия решения что-то стопорилось в нём. Восставало против уверенных и энергичных действий. Он успокаивал себя фатальной фразой – «значит, вот так сложилось», и спокойно двигался в другом направлении, которое ещё вчера могло показаться диким и несовместным с тем, что он делал. Но приняв решение, он смело врубался в новую тему, фонтанировал идеями, придумками, неожиданными новациями, к радости начальства. Однако вскоре ему становилось скучно, он явственно понимал тщету, обречённость и бессмысленность очередной «службы», начинал ею тяготиться, удивлялся, как это он прежде не замечал явной рутинности.

– Какие схожие слова – «глупь» и «глубь»… глупина и глубина.

Тогда он отыскивал другое занятие, при этом, находясь пока ещё на прежней работе, откровенно саботировал свои же придумки, безобразным манером оспаривал указания начальника, который только вчера ему казался умным и понимающим, а сейчас, потрясённый своей недальновидностью, Алексей дивился, как же он не смог разглядеть через слезливый идиллический туман псевдоинтеллигентности всё убожество того, чем он занимался, испытывал жалость к начальнику за то, что тот тратит свою жизнь на сущую ерунду, хотя начальник совершенно не нуждался в его тонком понимании и сочувствии.