class="a">[207] и слушаться лидеров церкви повинен в неподчинении самому божественному хозяину. Увлекшись этим доказательством, Климент предупреждает, что непослушный поставленным от Бога властям «наказывается смертью!»[208]

Письмо отмечает драматический момент в истории христианства. Впервые мы сталкиваемся с обоснованием разделения христианской общины на «духовенство» и «мирян». Церковь должна быть организована в соответствии со строгим порядком руководящих и подчиненных. Климент настаивает, чтобы даже в среде духовенства каждый клирик, епископ, священник или дьякон занимал «свой собственный чин»:[209] каждый во всякое время должен соблюдать «правила и заповеди» своего положения.

Многих историков это письмо поставило в тупик.[210] Что же, спрашивают они, стало причиной раздора в Коринфе? Какие религиозные вопросы стояли на повестке дня? Письмо не говорит об этом прямо, но это не означает, что его автор игнорирует подобные вопросы. Полагаю, смысл выдвигаемых им положений — его религиозных положений — совершенно ясен: он настаивает, чтобы Коринфская церковь была устроена по образцу божественного авторитета. Как Бог царствует на небе как хозяин, господин, начальник, судья и царь, так на земле он делегирует свою власть членам церковной иерархии, которые служат подобно генералам, командующим армиями подчиненных, подобно царям, властвующим над «народом», подобно судьям, занявшим место Бога.

Климент мог просто утверждать то, что римские христиане считали не требующим доказательств,[211] — и что во втором столетии начинали принимать христиане вне Рима. Неудивительно, что главными защитниками этой теории были сами епископы. Поколением позже другой епископ, Игнатий из сирийской Антиохии, отстоящей от Рима больше, чем на тысячу миль, страстно отстаивал эти принципы. Но Игнатий пошел дальше Климента. Он доказывал, что три степени — епископ, священники и дьяконы — являются иерархическим порядком, отражающим божественную иерархию в небесах. Как на небе есть только один Бог, объявляет Игнатий, так в церкви может быть только один епископ. «Один Бог, один епископ» — это стало лозунгом ортодоксов. Игнатий убеждает «мирян» уважать, чтить и подчиняться епископу «как если бы он был Богом», поскольку епископ, стоящий на вершине церковной иерархии, занимает «место Бога».[212] Кто же стоит ниже Бога? Божественный совет, отвечает Игнатий. Как Бог управляет этим советом в небесах, так епископ на земле управляет советом священников. В свою очередь, небесный божественный совет стоит над апостолами; так на земле священники управляют дьяконами — и все они господствуют над «мирянами».[213]

Пытался ли Игнатий возвеличить свое собственное положение? Циничный наблюдатель может заподозрить, что он просто скрывает за религиозной риторикой властную политику, но привычное нам разделение религии и политики было полностью чуждо самопониманию Игнатия. Для него, как и для его современников, язычников и христиан, религиозные убеждения с неизбежностью затрагивали политические отношения — и vice versa. Горькая ирония заключена в том, что сам Игнатий разделял эти взгляды с римскими чиновниками, которые сочли его религиозные убеждения свидетельством измены Риму и осудили на смерть. Для Игнатия, как и для римских язычников, политика и религия составляли нераздельное единство. Он верил, что Бог становится доступным человечеству посредством церкви — и в особенности, посредством управляющих ей епископов, священников и дьяконов: «без них нет церкви!»[214] Ради вечного спасения он убеждал людей подчиниться епископу и священникам. Хотя епископы Игнатий и Климент изображали структуру духовенства по-разному,[215] оба согласны, что этот человеческий порядок отражает божественную власть на небесах. Безусловно, их религиозные взгляды обладают политическим измерением; в то же время, практика, которую они отстаивают, основана на их представлениях о Боге.

Что могло произойти, если бы кто-нибудь поставил под сомнение их учение о Боге — как стоящем на вершине божественной иерархии и узаконивающем всю структуру? Нам не нужно гадать: мы знаем, что произошло, когда из Египта в Рим прибыл Валентин (ок. 140 г.). Даже его враги отзываются о нем, как о выдающемся и красноречивом человеке;[216] его последователи почитали его как поэта и духовного наставника. Предание приписывает ему поэтичное Евангелие Истины, открытое в Наг-Хаммади. Валентин заявлял, что, помимо христианской традиции, которой придерживаются все верующие, он принял посвящение в тайное учение о Боге от Февды, ученика апостола Павла.[217] Сам Павел, говорит он, сообщал эту тайную премудрость не каждому и не публично, но лишь тем немногим, кого он считал духовно совершенными.[218] Валентин, в свою очередь, предлагал посвятить в эту премудрость «совершенных»,[219] поскольку не каждый способен постигнуть ее.

Это тайное предание открывает, что тот, кого большинство христиан наивно почитают как создателя, Бога и Отца, в действительности является лишь образом истинного Бога. Согласно Валентину, то, что Климент и Игнатий ошибочно приписывают Богу, на самом деле относится только к создателю,[220] Следуя Платону, Валентин использует греческое слово «демиург» (демиургос),[221] считая его низшим божеством, служащим инструментом высших сил.[222] Он объясняет, что не Бог, а демиург царствует как царь и господин,[223] действует как военачальник,[224] дает Закон и судит его нарушителей[225] — короче говоря, это «Бог Израиля».

Благодаря посвящению, которое предлагал Валентин, кандидат получал возможность отвергнуть власть создателя и его требования, как глупость. Гностики знали, что ложные претензии создателя на власть («Я Бог, и нет другого кроме Меня»)[226] происходят от его невежества. Получение гнозиса включает осознание истинного источника божественной власти, а именно «глубины» всего бытия. Тот, кто познает этот источник, одновременно познает себя и открывает свое духовное происхождение: он познает своих истинных Отца и Мать.

Приходящий к гнозису — этому пониманию — готов принять таинство, называемое искуплением (аполютросис; буквально «освобождение»).[227] До получения гнозиса кандидат поклонялся демиургу, ошибочно принимая его за истинного Бога; теперь, в таинстве искупления, кандидату дают понять, что он свободен от власти демиурга. В этом таинстве он обращается к демиургу, заявляя о своей независимости, ставя в известность, что принадлежит уже не его власти и суду,[228] но тому, кто превосходит их:

Я сын от Отца — Отца, Который предсуществует… я происхожу от Того, Кто предсуществует, и опять иду в мое место, откуда я пришел.[229]

Каков практический — и даже политический — смысл этой религиозной теории? Посмотрим, как Валентин или один из его посвященных мог бы ответить на заявление Климента, что епископ правит общиной «как Бог правит на небе» — как хозяин, царь, судья и господин. Не ответит ли посвященный такому епископу: «Ты заявляешь, что представляешь Бога, но на самом деле ты представляешь