— Ах, нет. Я про ваши волосы.

— А что такое?

— Вид — будто вы съехали по лестнице, пересчитав затылком ступени.

— Ну… я был у парикмахера.

— Да он вас изуродовал! Погодите, сейчас принесу маленькое зеркальце. Сами посмотрите.

В комнате я водрузил короб на стол и бросился к зеркалу. Спереди все вроде было нормально. Зато когда я повернулся спиной к зеркалу и поглядел на себя в ручное зеркальце, я увидел, что на затылке у меня выстрижены три полосы. Они шли наискось — слева направо и снизу вверх, причем не параллельно, а расходясь в стороны, точно лучи. Вот мерзавец! Он таки обкорнал меня! И получил двадцать марок. Нет, конечно же, он это сделал не по оплошности. Сразу вспомнилось, как он говорил про мелкий саботаж. Наверное, мой шелковый пиджак встал ему поперек горла — от Крамера, разумеется, не укрылось, что пиджак зверски дорогой, очень скромный с виду, но дорогущий, как все такие вещи. Я тупо смотрел в зеркало на свой затылок — вид жуткий. И вдобавок смешной. Отражение в двух зеркалах было тускловатое, но все равно видно: из-под волос отчетливо проступают полосы розоватой кожи. Я попытался прикрыть их, зачесав сверху волосы на это безобразие. Какое там! Коротко подстриг, подлец. А Шпрангер-то, такой вроде симпатяга, но ведь наверняка он видел, что у меня на затылке! Самое обидное при этом — что он не постеснялся взять мою сигару. А впрочем, с другой стороны, — в голове завертелись утешения, которые на этот случай нашлись бы у моей жены, — вполне может быть, что Шпрангер ничего не заметил. Если не ошибаюсь, спиной к нему я не поворачивался. В кухне, когда он ждал окончания стрижки, вернее, Крамер тогда брил мне затылок, Шпрангер все время стоял передо мной. Да, кажется, все время. Придется купить шапку. Лучше — вязанную, ее можно натянуть пониже, прикрыв затылок. Вчера под дождем и ветром шапка была уместна, но сегодня-то теплынь, хорош я буду в вязаном колпаке, какой-то городской сумасшедший.

Пошел на кухню, взял в холодильнике бутылку пива, поставил крестик в списке против своей фамилии. Возвращаюсь к себе в комнату — вдруг за спиной у меня открывается дверь. Сосед, молодой человек, поздоровался. Я ответил и сообразил приложить ладонь к затылку — да вот, понимаете ли, стукнулся головой. В комнате занялся коробом. Я же затолкал туда все как попало, смял, скомкал бумаги, которые удалось собрать на грязной мостовой. Да что же это? — сколько я ни шарил, сколько ни рылся, шкатулки вишневого дерева с каталогом не было. Я похолодел от ужаса. Вот, всего одна голубая карточка, застрявшая между страниц какой-то книги, она, наверное, выпала из шкатулки. Текст был напечатан на пишущей машинке. «Бамбергские рогульки, или бамбергские рожки. Форма продолговатая, часто — слегка изогнутая, глазки попарного расположения, весьма многочисленны. Кожура тонкая, легко отделяется, схожа с папиросной бумагой. Клубни употребляют в пищу преимущественно в вареном виде; вкус напоминает ореховый, нежный, пикантно-утонченный. Не рассыпчата. При жарке на оливковом масле вкус крупчатоватый, на сливочном — хрустливый…» Неологизмы были подчеркнуты красным карандашом. «…Филиация поздняя (сентябрь). Распространенность незначительна, редкий сорт. Разводят преимущественно во Франконии. Требует интенсивного ухода. Предположительно — весьма ранний гибрид, полученный в аптекарских огородах средневекового Нюрнберга».

Я спустился в салон, который служил также столовой, здесь стоял телефон. Позвонил в диспетчерскую службу такси, назвал номер машины. Несколько раз меня заново соединяли, переключали. Наконец женский голос сообщил, что такси с таким номером в их документах не значится.

— Этого не может быть, — сказал я. — Номер верный, я его запомнил. У водителя осталась моя картотека, она имеет важное научное значение.

— Водитель сообщил бы нам. Может быть, он сдал ее в стол находок.

— Сомневаюсь. Водитель — довольно неприятный субъект.

— Ничем не могу помочь. Такого номера в наших списках нет. Скорей всего, вы что-то перепутали.

— Нет, номер правильный! Абсолютно уверен. Три, четыре, пять — что тут можно перепутать?

— Мне очень жаль, но я действительно ничем не могу вам помочь. Знаете, наверное, у этого водителя нет лицензии. Случалось уже не раз. Так что извините, но ничего не могу сделать. Вы все-таки попробуйте обратиться в стол находок.

— Вы в западной части горда живете?

— Не угадали! Как раз наоборот, восточней не бывает. А почему вы спросили?

— Да просто так. Спасибо, зря я вас побеспокоил.

Я вернулся наверх, в комнату. Ну и денек, вот уж точно, не везет так не везет. Этот гнусный тип и не подумает отнести шкатулку в стол находок. Притормозит где-нибудь, карточки бросит в мусорный бак, а дорогую старинную вещицу женушке своей подарит, а она в нее нитки с иголками положит или квитанции какие-нибудь. Бидермейер, дорогая штучка. Пожалуй, продаст. Мне не давали покоя мысли о Роглере, его кропотливой многолетней работе, которая теперь очутилась в грязных лапах этого жирного борова. Я мучился, хотя никогда в жизни не видел Роглера, не представлял даже, каким он был, как выглядел. Я снова начал рыться в коробе, перетряхивать книги, папки — вдруг между страниц завалились другие голубые карточки с описаниями сортов и вкусовых качеств картошки. Ни одной. Попадались измочаленные фотокопии статей, еще каких-то материалов, была уйма белых карточек, перемешанных в полном беспорядке, и раскрашенные от руки таблицы с изображением картофеля всевозможных сортов. А вот картофель в изобразительном искусстве — карикатуры, репродукции картин, на которых художник зачем-нибудь нарисовал картошку. Конечно, Ван Гог, «Едоки картофеля». Макс Либерман — Фридрих Великий посещает прусских землепашцев, те, подобострастно взирая на короля, подносят ему несколько картофелин. И вторая картина — Фридрих на глазах у изумленных подданных вкушает некое блюдо, приготовленное из сего простонародного овоща. Среди репродукций я обнаружил фотографию большого формата. Женщина, брюнетка. Взволнованно, даже с тревогой что-то говорит тому, кто ее снимает; правильные черты, темные глаза, рот приоткрыт, на нижней губе заметен отблеск света, левая темная бровь чуть приподнята, вообще же брови — как два птичьих крыла, на мочке левого уха поблескивает камешек. Строгий черный жакет с рисунком елочкой, на открытой шее кулон — серебряный медальон или монета, в золотой оправе, а на ней что? Да, несомненно, Афина, головка Афины в шлеме. В чертах этой красивой женщины чувствовалась деловая хватка. Я подумал: наверное, так выглядела женщина, о которой я услышал от Шпрангера, — западная до мозга костей.

Я вытащил из короба все белые карточки, растрепанные, согнутые, некоторые со следами автомобильных покрышек. Карточки с формулами, карточки с рисунками, с цитатами, исписанные аккуратным, старательным почерком, черными чернилами, некоторые напечатаны на машинке. На тех, что исписаны от руки, почерк мелкий, похожий на следы птичьих лапок, и вполне разборчивый: «Томаты, табак и картофель принадлежат к одному семейству — пасленовых, все это тенелюбивые растения. Сюда же относится пьяная вишня, которая в античной Греции дала имя одной из парок, Атропе; кроме того, мандрагора, или альраун, растение, вызывающее помрачение рассудка и галлюцинации; далее, белладонна — настой этого растения красавицы капали в глаза, чтобы расширились зрачки, отчего выражение приобретало некую греховность и в глазах открывались черные бездны ада. Наконец, конопля. Тенелюбивые: снадобья, позволявшие ведьмам летать на шабаш, афродизиаки, галлюциногены.