полуднями… Кругом молодежь. Завтра приезжает Николай Метнер[75]». <…> Как часто Сергей Николаевич почерпал утешение и какое-то жизненное утверждение в столь любимой им среднерусской природе!

В 1915 году летом прокатились по Москве немецкие погромы: громили немцев. Кое-кто из наших знакомых пострадал. Были разгромлены, между прочим, Разевиги — общие мои друзья с Сергеем Николаевичем. Не знаю, от кого узнал об этом Сергей Николаевич, может быть, даже из моего письма. Он пишет в ответном мне письме: «Мне очень грустно за Разевигов. Я никогда не ожидал этого. Вот уж подлинно „толпа вошла, толпа вломилась“[76]. И прошлое наше уходит; погибли мои стихи 1905–1909 гг., письма, „Дон-Жуан“[77]… Но не надо грустить. Я давно покорился. Нужно старое возводить к вечному… Я почувствовал, что прошлое ушло, когда умерла моя мама. Но вспомнил милые нам слова: „Но не хочу, о други, умирать, — я жить хочу, чтоб мыслить и страдать“[78]».

Так в Сергее Николаевиче всегда жило два начала: одно — неистребимый, неиссякаемый корень жизни, нашей земной жизни, другое — вечная тоска, стремление вырваться из этой жизни, порыв к какому-то иному бытию… В те годы — 1915, 1916, 1917, — может быть, в связи со смертью матери, этот последний призыв звучал в душе Сергея Николаевича все сильней и сильней. Он сам вполне отдавал себе отчет в этом своем состоянии. «Я был на пороге двух аскетизмов, — писал он мне от Чернышевых в июле 1915 года, — в юности — рационалистического, интеллигентского, теперь стою на пороге полумонашеского… И я знаю, что должен стоять, постояв, переступить этот порог и уйти… А во мне борется что-то, я люблю молодость, красоту, вот это самое тело, но у меня нет и не будет к нему их (т. е. мальчиков Чернышевых. — Т. Б.) молодого, чистого отношения, а раз не будет, то единственным моим отношением должно быть — отвернуться и уйти…» И далее он делает признание: «Со смертью мамы я потерял самую оправдывающую нужность своего существования, и теперь мне не найти ее…»

Так росло и зрело в душе Сергея Николаевича сознание необходимости переступить через страшный, роковой порог…

1916 год

Прошел год со времени только что приведенного письма. Ранней весной 1916 года Сергей Николаевич поехал со своим воспитанником Колей Чернышевым в Крым. Кажется, у Коли было что-то с легкими, и ему нужен был юг, чтобы поправиться.

Сергей Николаевич никогда не любил юга. Юг казался ему холодным, себялюбивым, безучастным к человеку, к его горю. <…> Вот его слова, относящиеся к этому же времени: «Пусть я тлеюсь жизнью, но не хочу убивать себя — не буду никогда. Нет, я не жаден к жизни; если бы меня убили, я был бы благодарен; идешь — и вот из-за угла, и нет твоей вины, что умер, а за другого будешь просить, чтоб его не слишком там винили… Но самоубийство — всегда какая-то ложь, какое бы ни было умное, храброе, тихое, — а жизнь всегда какая-то правда, какая бы ни была глупая, ненужная, грешная…»

Стихотворение, в которое вылилось это душевное состояние Сергея Николаевича, оканчивалось таким четверостишием:

И прочно, и тихо, и больно

Сковали и сжали меня.

Не крикнет уж сердце: довольно!

Лишь просит последнего дня!

Мне кажется, это был период, это был момент наибольшего разочарования и отчаяния, до какого доходил Сергей Николаевич. И не с этого ли момента утвердилось в душе, в мыслях Сергея Николаевича решение уйти от жизни в область религиозного служения — священства?

Я очень плохо помню этот период жизни Сергея Николаевича. Жил он почти что в затворе, сначала где-то в Москве, потом в Троице-Сергиевой Лавре, может быть, подготовляясь к взятому им на себя искусу. Я редко с ним виделась и не переписывалась.

А потом наступили долгие годы его отсутствия из Москвы[79].

Но не таков был Сергей Николаевич, чтобы похоронить себя в затворничестве. Его живая, деятельная, полная творческих сил натура всеми нитями души была привязана к жизни. Его огромные знания в разных областях человеческой мысли требовали себе применения. Творческие замыслы кипели в нем, и Сергей Николаевич вернулся к ним. В последние годы жизни Сергей Николаевич, окруженный семьей, друзьями, поклонниками, в обстановке, вполне соответствующей раскрытию его душевных и творческих сил, много писал, и писал с увлечением, создал так много ценного для русской культуры (и не только русской), как не создал, может быть, за всю предшествующую жизнь.

Полуэктова Надежда Владимировна, урожденная Разевиг[80]

Младшая сестра Всеволода Владимировича Разевига (Воли) — друга Дурылина.

Воспоминания о С. Н. Дурылине

26 января 1955 года

Сергей Николаевич Дурылин учился в 4-й московской гимназии в одном классе с моим единственным братом Всеволодом Владимировичем Разевигом, с которым они подружились в гимназии и пронесли эту дружбу через всю жизнь, до смерти моего брата в 1924 году в возрасте 37 лет. С тех пор Сергей Николаевич его все время вспоминал и грустил о его потере, как самом близком друге и большом философе, чей «светлый разум и высокие идеи» он очень ценил.

Сергей Николаевич начал бывать в нашей семье[81] с 13 лет. Он был полусиротой, жил с матерью и братом не очень далеко от нас <…> и очень часто приходил к брату, иногда оставался ночевать. Мать его была, вероятно, малообразованным человеком (я ее видела всего несколько раз среди хозяйственных дел). <…> Мой отец занимал место инженера на маленькой фабричке около сокольнической рощи, на ул. Стромынка; он получал от службы при фабрике маленький домик в два этажа (всего 6 комнат). У нас был большой двор, небольшой, но тенистый сад, огород. Липы, тополя, пихты, большие кусты сирени, черемухи, жасмина, шиповника; в саду певчие птицы. <…>

Отец по образованию и профессии инженер-технолог, но по интересам и дополнительным работам биолог, зоолог, ботаник, альпинист-путешественник. Он любил людей, детей, любил и умел интересно разговаривать. Особенно хорошо он относился к Сергею Николаевичу, как к полусироте, очень любившему свою мать, как к серьезному, хотя и веселому мальчику.

Мать моя работала учительницей сокольнической воскресной школы. <…> Была у нас очень умная, культурная и преданная няня, которая не только любила, но и уважала мальчика Дурылина, выделяла его из среды других товарищей брата.

Все это, вместе взятое, конечно, влекло его в нашу семью, и потому он редко звал брата к себе, а сам часто приходил к нам,