дачу. Илья показал мне огромный балкон, единственное достоинство этой скверной квартиры — без ванны, без горячей воды, с маленькой кухней, и сразу рассказал, что раньше они жили на Моховой, а теперь вот пришлось разменяться с братом и он к этой Подрезовой никак не может привыкнуть.

Мне, разумеется, хотелось узнать, есть ли у него жена, но до этого как-то разговор не доходил, я думала — сама пойму, уж в квартире-то всегда заметно присутствие женщины, но заметно было только присутствие мамы. Это как-то озадачивало. Трудно понять, почему я раньше об этом не задумывалась. Он носил обручальное кольцо на левой руке, как носят католики, а в России — вдовцы и разведенные. Могла бы давно спросить у Ромова, но не спрашивала. Предпочитала думать, что жена, наверно, есть, но какое это имеет для меня значение? Я в лучшем случае хотела с ним подружиться и не помышляла ни о каком романе, не говоря о замужестве. Да и отношения с женами бывают разные, тем более — после двух лет в Москве, где, конечно же, по сплетням, были у него какие-то женщины. Но в тот вечер во мне разгорелось любопытство.

Играла я из рук вон плохо и проиграла. Кроме чужой волнующей квартиры еще и Саша Шлепянов, обходительный, язвительный, перебрасываясь с Ильей какими-то своими словечками-шуточками, создавал дополнительное напряжение. Эротическое, можно сказать. За круглым столом, под большим абажуром, с воспитанными петербуржцами, я оказалась не просто партнером и сценаристкой, а женщиной, которую видно насквозь: «Знаем-знаем, зачем эта дама пожаловала…» Предполагался и ужин, а к ужину — немного водки, немного коньяка. Еще и белая ночь за окном, и запахи цветов с балкона. Играли мы допоздна, а когда я полезла в сумку — расплачиваться, они отказались брать деньги — деликатно, поскольку я — командировочная, деньги мне в Таллинне пригодятся, так что — «отдашь когда-нибудь потом». Всякое «потом» мне нравилось, сулило продолжение. Тут оказалось, что скоро разведут мосты, и как я попаду к себе на Фонтанку — непонятно, да и кто мне откроет в огромной коммуналке? Шлепянов поспешно убежал, да с такой понятливой ухмылкой… Даже ленинградцы иногда забывают про эти мосты, а я и не подумала.

Мы впервые остались с Ильей наедине, и это сейчас можно бы описать как «счастье первого свиданья», но нет, я сидела, аршин проглотив, сгорая от смущения. Выходит, пришла, чтобы остаться ночевать, да все еще так ловко подстроила! Но я тогда еще действительно не знала, что такое Петроградская сторона. Ну выпили, полили цветы на балконе, разговорились про общих знакомых, про кино. Тут, между делом, он рассказал про жену, что она приезжала к нему в Москву прошлым летом, ходили на кинофестиваль, а сейчас она на родине, в Литве. Он скучал по Москве и по кино — в Ленинграде ничего не посмотришь и не с кем даже поговорить. Я старалась быть хорошей собеседницей. В некоторых вкусах мы сошлись, по части Антониони и Бунюэля, и, совсем уж на пике откровенности, признались друг другу, что не так любим Чаплина, как все его любят.

В общем, всласть поболтали, пока не кончились сигареты. Он курил болгарские, «Шипку» и «Сълнце», а в Ленинграде их еще поискать, кончились они во всем Ленинграде. Я сказала, что пришлю из Москвы, когда вернусь из Эстонии, как раз и отдам долг. Потом он выдал мне белье и показал, где спать. В квартире, кроме небольшой красивой гостиной, были еще две крохотные комнатки. Он радовался, что может принять «гостью нашего города» с такими удобствами, хоть и без ванной. «Извини, ходим в баню». Рассказал, как жил в Шексне, в каких углах иногда ночевал в Москве, я тоже рассказала про скитания по коммуналкам, уже почуяв, что мне не стоит быть «благополучной московской дамой», каковой я в то время и была на взгляд со стороны. Если бы не искала другого.

— А чего другого вы искали? Или — кого?

Чего-то другого. Это трудно сейчас понять. Но вам же интересно — про любовь? Со всеми подробностями?

— Еще бы.

А мне интересно, смогу ли припомнить детали, подтексты, нырнуть в то время. Безнадежная любовь все помнит. Утром Илья говорил с кем-то по телефону. Не говорил — мычал, крайне недовольный, и я поняла, что это звонит Шлепянов, и про что он спрашивает — догадалась. Какими словами, интересно бы узнать, думала я за завтраком, наблюдая Илью в легком смущенье. Он бы покраснел, если б умел краснеть. Мне стало смешно: вот уже третий человек нас соединяет — в уме своем. А мы и не помышляем. Я сделала вид, что ничего не слышала.

В Таллинне первое, что я увидела — болгарские сигареты на каждом углу. Тут же купила блок «Шипки» и отправила Авербаху бандеролью. И тут же стала мучиться — не слишком ли явный знак внимания? Но карточный долг — святое дело. Как бы просто это было с кем угодно другим, тысяча подобных мелочей начисто стираются из нашей памяти. А этот свой вызывающий, головокружительный поступок помню. Ну просто письмо Татьяны к Онегину! Так он и понял этот жест.

В Таллинне мы жили в маленькой закрытой гостинице ЦК, отнюдь не роскошной, как в других республиках просто опрятный дом приезжих. Номера Элем Климов заказал заранее. Там, в Таллинне, мы отпраздновали его день рождения — в роскошном ресторане «Глория», куда и днем не пускали без галстуков, а по вечерам ходили в артистическое кафе «Кукушка» — словом, гуляли по доступной нам загранице с эстонскими друзьями — у Ларисы там были однокурсники — Лейда Лайус и Юрис Мююр, а я еще по утрам посещала студию и «отсматривала» всю ее продукцию, а опекал меня — «московскую журналистку» — Ленарт Мэри, служивший тогда на студии просто редактором. Да, тот самый, что стал (теперь уже можно сказать «был») первым президентом независимой Эстонии. И не только этим знаменит: он крупный ученый, историк, этнограф и автор научно-популярных фильмов об угро-финских народах. Вскоре после того лета я снова с ним познакомлюсь — уже через Илью, который необыкновенно Ленарта уважал и ценил. Но это все потом, Эстония станет для нас «лирической величиной», сказочным островком, а в то лето я и вообразить не могла, что мы вместе будем гулять по этим улицам.

Судьба исподволь позаботилась: все тот же Толя Ромов оказался в Таллинне, заключил там договор на сценарий про астрономов (режиссер К. Кяспер, редактор Л. Мэри) и собирался его