Я поднимаю на него глаза. Выглядит он ужасно. Спал ли он вообще этой ночью? Видно, что он раздражен. И кто станет его за это осуждать? Субботнее утро, рань несусветная, а он возится с какой-то странной девкой, занявшей его диван, — с той самой, что всю ночь как из пушки блевала у него в ванной, а он пытался ей помочь, чтобы она волосы не испачкала. Пожалуй, не стоит судить его слишком строго — вообще не стоит судить, — тем более что он идет на кухню и возвращается со стаканом ледяной воды, а мне жутко пить хочется. Я смотрю на стакан в его руке. Почему такой маленький — не стакан, а стопка? Воду, что ль, экономит? Мне таких нужно штук восемнадцать, не меньше. Я беру стакан, с благодарностью подношу его ко рту и мгновенно осушаю одним глотком. Жидкость обжигает горло и тут же устремляется назад. Что за черт? Это водка. Я выплевываю ее, куда — не важно, и тут же начинаю давиться рвотой. Желудок сжимается, содрогается в конвульсиях, но больше из меня ничего не выходит. Я бросаю злобный взгляд на Джоша Беннетта. Он смотрит на меня, и в лице его читается… Что? Удивление? Раскаяние? Страх?

— Черт! Не думал, что ты станешь это пить. — Он выхватывает стакан из моей руки. А чего он ждал? Что я купаться в нем буду? — Думал, ты догадаешься. — Он смотрит на меня виновато. — Это была шутка. Причем дурацкая, — бормочет он себе под нос, бросаясь на кухню и возвращаясь еще с одним полотенцем. Стирка на целый день ему обеспечена. Интересно, как он объяснит это родителям? Просто чудо, что они еще не явились проверить, что здесь происходит. Я выдергиваю полотенце у него из рук, опускаюсь на пол и начинаю убирать за собой. Даже если в этот раз напачкала по его вине, я не хочу быть ему еще чем-то обязанной. Он стоит надо мной, пока я вытираю остатки водки на полу. Я сознаю, что, должно быть, представляю собой жалкое зрелище: на четвереньках, волосы, лицо, одежда — напоминание о жестокой шутке, коей оказалась эта ночь.

Я поднимаю голову, сердито смотрю на него. Меня злит, что он стал свидетелем моего позорного унижения и что я, хоть он и упивается моим падением, в долгу перед ним. А вот Дрю… Подставил так подставил. Лучше бы бросил меня на крыльце дома моей тетки, и пусть бы она обнаружила меня в таком виде, чем оставлять на попечение Джоша Беннетта. Едва эта мысль приходит мне в голову, я понимаю, что, вероятно, это не совсем так. Хотя и должно быть так. Тут я соображаю, что все это время гневно смотрю на него. Что же такое прочел он в моем лице? Теперь стоит и улыбается. Улыбается. Почти что по-настоящему. Хотя, может, я и ошибаюсь, ведь я никогда прежде не видела, как он улыбается. В школе у него всегда непроницаемое лицо, каждый божий день, словно ничто на свете его не трогает, ни на каком уровне. И это заставило меня вспомнить мою теорию с похищением инопланетянами. Я начинаю всерьез подумывать о такой возможности, но тут он спрашивает:

— Очень хочешь послать меня куда подальше, да, Солнышко? — Ему еще не надоело надо мной издеваться. Я прищуриваюсь, когда он снова называет меня Солнышком, и это тактическая ошибка, ибо теперь он знает, что меня это раздражает, а ему, я догадываюсь, нравится действовать мне на нервы. — А что? Солнышко тебе подходит. Оно яркое, теплое, счастливое. Прямо. Как. Ты.

Вот тогда-то я и теряю самообладание. Ничего не могу с собой поделать. Ведь я и так чувствую себя дерьмово, вид у меня идиотский, злость разбирает на саму себя, на Дрю, на чертова Джоша Беннетта, на напитки, имевшие обманчивый вкус вишневого «Кулэйда». Все нелепости сложившейся ситуации разом обрушиваются на меня, и я разражаюсь смехом. Пусть это и не настоящий смех. Пусть это всего лишь истеричное кудахтанье очень неуравновешенной девчонки, но мне плевать, потому что сейчас я балдею от собственного смеха и сдержать его никак не могу, даже если бы попыталась. Улыбка сходит с его лица. Переползает на мое лицо. А ему передается мое смятение. Он смотрит на меня как на чокнутую. Пожалуй, я его и впрямь удивила. Победа за тобой, Джош Беннетт. Ты ее заслужил.

Но вот мой истеричный смех стихает. Джош забирает у меня пропитанное водкой полотенце и уходит на кухню. И я впервые с тех пор, как продрала глаза, внимательно рассматриваю комнату. Обстановка простая. Современных вещей почти нет. Почти все, за исключением дивана, сделано из дерева, что меня не должно удивлять. Мебель разномастная. Не думаю, что в этой комнате найдется хотя бы два предмета обстановки из одного гарнитура. Каждый предмет — это особый стиль, особый вид древесины, особая отделка. Должно быть, есть и мебель его работы.

Самое интересное: здесь целых три журнальных столика. Тот, что перед диваном, на котором я сижу, ничего особенного собой не представляет. Прямые кромки, неказистый, полировка столешницы протирается — там, где много лет ставили бокалы без подставок. Наверно, этот столик был бы здесь на своем месте, если бы не два других у противоположной стены — далеко не простенькие, из другого мира. Я подхожу к ним, чтобы получше рассмотреть. Это даже не журнальные столики в традиционном смысле слова, но я не знаю, как их еще назвать. На вид старинные. Изысканно украшенные, но в то же время сдержанные по стилю. Совершенно непонятно, почему их запихнули, так бесцеремонно, к стене в дальнем конце комнаты. Я опускаюсь на колени и вожу пальцами по изогнутым ножкам ближайшего ко мне стола, но потом слышу шаги Джоша и поспешно возвращаюсь на диван. Не хочу, чтобы он подумал, что я… Подумал, что я что? Поглаживаю его мебель? Не знаю. Я просто не хочу, чтобы он что-нибудь подумал.

Джош вернулся с кухни с огромной пластиковой больничной кружкой. Дома у меня таких целая коллекция. Моя — белая с бирюзовым тиснением. Та, что у него, — красно-белая. Он протягивает мне кружку.

— Вода. — Я скептически смотрю на него. — На этот раз правда вода. Клянусь.

Мне удается выпить всю кружку и еще таблетку ибупрофена, которую он мне тоже дал. Потом он забирает у меня кружку, молча, снова идет на кухню, опять приносит воду. Заставляет меня выпить и вторую кружку. Я, конечно, не в восторге. Мне бы свалить отсюда поскорей. Выгляжу я хреново, чувствую себя хреново и понятия не имею, какое продолжение все это получит в понедельник. Но об этом я подумаю позже, когда голова перестанет раскалываться и я не буду сидеть на диване Беннетта.

Я встаю, собираясь уйти, оглядываю себя, думаю, как бы спросить — и стоит ли спрашивать.

— На полу в ванной. — Джош улыбается и смотрит на ковер, а не на меня, когда говорит это. — Он тебя чем-то очень разозлил. Ты содрала его из-под рубашки, через рукав, одним резким движением и швырнула в другой конец комнаты. Потрясающее зрелище. — Чудесно. Вчерашний ужин, обугленные остатки собственного достоинства и, как выясняется, нижнее белье. Что еще я оставила на полу в ванной Джоша Беннетта? Что интересно, сгорая от стыда, я, как ни странно, отмечаю, что он ни разу не произнес слово «бюстгальтер».

Джош жестом показывает в направлении ванной, и я иду туда, ступая очень и очень осторожно. От каждого шага мой мозг сотрясается, как от ударной волны. Наконец я в ванной. Мой бюстгальтер — черный, кружевной — с издевкой смотрит на меня из угла, валяясь на кафельном полу между ванной и унитазом. Хорошо хоть красивый надела, в такое ужасное утро не хватало только ужасного нижнего белья. Я наклоняюсь, подбираю его, а сама думаю, есть ли у меня шанс собрать в кучку ошметки утраченного самоуважения. Ведь оно еще может мне понадобиться.