– Ты что же, не имеешь даже представления, откуда приходили деньги? – спросил я.

– На некоторых конвертах были лондонские штемпеля, – сказал Джо. – Я не обращал внимания. – Без сомнения, он был слишком занят содержимым конвертов, чтобы обращать внимание на остальное.

– Ну хорошо, – сказал я, – но теперь-то, когда Сэнди отомстил тебе, ты в безопасности. Может быть, ты перестанешь реветь? Чего ты раскис?

Вместо ответа Джо вытащил из кармана куртки бумагу и протянул ее мне.

– Раз уж на то пошло, я тебе все выложу. Я не знаю, что делать. Помоги мне, Аллан. Я боюсь.

В свете приборного щитка я видел, что Джо действительно перепуган. Он стал постепенно трезветь.

Я развернул листок. Обычная бумага для пишущей машинки. Печатными прописными буквами на ней было написано шариковой ручкой пять слов: «БОЛИНГБРОК ТЫ БУДЕШЬ КРЕПКО НАКАЗАН».

– Болингброк – это лошадь, которую ты должен был «придержать», да?

– Да. – Он больше не плакал.

– Когда ты это получил? – спросил я.

– Я нашел это сегодня в кармане куртки, когда переодевался перед пятой скачкой. Когда я снимал куртку, там той бумажки не было.

– И все послеобеденное время ты провел в баре, трясясь от страха? – спросил я.

– Да... Я вернулся туда, когда ты повез мистера Тюдора в Брайтон. Я и не думал, что со мной что-то случится из-за Болингброка, хотя все время боялся, с тех пор как Болингброк пришел первым. И как раз когда я подумал, что все в порядке, Сэнди перебросил меня через канат, а потом я нашел у себя в кармане это письмо. Скверно. – В его ноющем голосе опять зазвучала жалость к самому себе.

Я вернул ему бумажку.

– Что теперь делать? – спросил Джо.

Я не знал, что ему сказать. Он здорово запутался, и ему было чего бояться. Люди, которые в таких масштабах ворочают лошадьми и жокеями, конечно, ведут жестокую игру. Промежуток в десять дней между победой Болингброка и этой запиской мог означать, подумал я, что игра ведется не на прямую. Но это было слабым утешением для Джо.

Он шмыгал носом и время от времени икал, но, казалось, оправился от слез. Самая тяжелая стадия опьянения у него прошла. Я включил фары и выехал на дорогу. Джо вскоре заснул. Он громко храпел.

У Доркинга я разбудил его. У меня было к нему несколько вопросов.

– Джо, кто он, этот мистер Тюдор, которого я отвез в Брайтон? Он тебя знает.

– Это владелец Болингброка. Я часто езжу на его лошадях.

Я был удивлен.

– Он был доволен, когда Болингброк победил? – спросил я.

– Думаю, что да. Его тогда не было. Хотя потом он прислал мне мои десять процентов и письмо с благодарностью. Обычное дело.

– Он недавно занимается скачками, верно? – спросил я.

– Свалился к нам на голову одновременно с тобой, – сказал Джо, возвращаясь к своему развязному тону. – Оба вы появились черные от загара в середине зимы.

Я прилетел на самолете из африканского, летнего пекла в ледяные объятия английского октября, но через восемнадцать месяцев моя кожа стала бледной, как и у любого англичанина. Между тем Тюдор оставался черным.

Джо захихикал.

– Ты знаешь, почему мистер Клиффорд – этот сволочной Тюдор – живет в Брайтоне? Это дает ему возможность не объяснять всем и каждому, почему он ходит загорелым круглый год. Будто его просмолили, правда?

Я без всякого сожаления высадил Джо у остановки автобуса на Эпсом. Выложив мне свои заботы, он, казалось, восстановил собственное "я", по крайней мере в настоящий момент.

Я повернул в Котсуолд. Сначала я думал о Сэнди Мэйсоне. Я не понимал, откуда он мог узнать, что Джо собирался «придержать» Болингброка?

Но весь последний час моего путешествия я думал о Кэт.

Сцилла спала на софе, прикрыв ноги пледом. Рядом с ней на низеньком столике стоял полный стакан. Я поднял его и понюхал. Коньяк. Обычно она пила джин и кампари. Коньяк был только для черных дней.

Она открыла глаза.

– Аллан! Как я рада, что ты вернулся. Который час?

– Половина десятого, – сказал я.

– Ты, наверно, умираешь с голоду, – сказала она, сбрасывая плед. – Почему ты не разбудил меня сразу? Обед давно готов.

– Я только что приехал, и Джоан уже стряпает на кухне, так что ты отдыхай, – сказал я.

Мы спустились в столовую. Я сел на свое обычное место. Стул Билла стоял пустой. Я подумал, что надо будет отодвинуть его к стене.

Когда мы ели жаркое, Сцилла сказала, прервав долгое молчание:

– Приходили двое полицейских.

– Да? Это по поводу завтрашнего дознания?

– Нет, это насчет Билла. – Она отодвинула тарелку. – Они спрашивали меня, так же как ты, не было ли у мужа каких-нибудь неприятностей. Они полчаса задавали мне на разный лад одни и те же вопросы. Один из них так прямо и сказал, что, если я любила мужа, как я говорю, и была с ним в таких великолепных отношениях, я должна бы знать, не было ли у него осложнений в жизни. Довольно противные оба.

Она не глядела на меня. Глаза ее были опущены в тарелку с наполовину съеденным, остывшим жарким, во всем ее поведении была какая-то необычная неловкость.

– Могу себе представить, – сказал я, догадываясь, в чем дело. – Надо полагать, они просили объяснить, какие у тебя отношения со мной и почему я продолжаю жить в вашем доме?

Она подняла глаза с удивлением и видимым облегчением.

– Да. Я не знала, как тебе об этом сказать. Мне кажется, это так естественно, что ты здесь, но, по-видимому, я не сумела им это объяснить.

– Завтра я перееду отсюда, Сцилла, – сказал я. – Я больше не стану давать повода для сплетен. Если уж полиция додумалась до такого, представляю, что говорят в графстве. Я был легкомыслен и очень, очень прошу меня извинить. Я так же, как и ты, считал совершенно естественным, что остаюсь в доме Билла и после его смерти.

– Ты ни за что не переедешь отсюда. Ради меня, – сказала Сцилла с такой решимостью, которой я у нее даже не предполагал. – Ты мне нужен здесь. Если я не смогу говорить с тобой, останутся одни слезы. Особенно по вечерам. День проходит в заботах о детях и по хозяйству, и я как-то держусь, но когда подходит ночь... – На ее внезапно осунувшемся лице я прочел всю дикую, раздирающую боль утраты, после которой минуло всего четыре дня.

– Пусть говорят, что им вздумается, – сказала она сквозь подступающие слезы. – Мне нужно, чтобы ты был здесь. Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай.

– Я останусь, – сказал я. – Не волнуйся. Я останусь до тех пор, пока я буду тебе нужен. Но ты должна обещать, что скажешь мне, как только почувствуешь, что можешь обойтись без меня.