Ее сразу поддержали несколько голосов. Пока ходили за гитарой, Потапову объяснили, что Настя — местная знаменитость, неизменная участница всех поселковых праздников, так сказать, краса и гордость.

Принесли гитару. По тому, как все затихли и, улыбаясь, приготовились слушать, Генрих Иванович понял, что Настю здесь ценят и любят.

Девушка откинула косу за спину, склонилась к гитаре, легко тронула струны и запела.

Ах, как славно она пела! Как невыразимо чисто звучал ее дивный голос! В нем было все: и тихая грусть, и робкая надежда, и горечь обиды, и, конечно, трогательная, светлая девичья любовь…

Потапов был поражен. Едва Настя закончила песню, он тут же попросил:

— Еще… Пожалуйста, спойте еще!

И девушка пела что-то родное, полузабытое… Пела так, что трудно было понять: то ли песня звучит извне, то ли это поет и плачет твоя душа. Потапову казалось, что вокруг все исчезло, остался лишь один этот волшебный голос. Вдруг перехватило горло, и он понял, что вот-вот заплачет…

Испугавшись этого, Потапов резко встал и вышел из комнаты. Надо было успокоиться — он спустился на улицу и закурил.

— Что, Гена, задело за живое? — сзади подошла Тамара. — Вот ведь, чертовка, что делает — аж мурашки по коже… И откуда это у нее?

— От Бога, Тамара! — возбужденно воскликнул Потапов. — Ты что, не понимаешь, что это талант? Твоей дочке учиться надо!

— Ну, «учиться»! Зачем? Выучилась уже — весной педучилище закончила с отличием, — с обидой возразила соседка. — Воспитателем работает в садике.

— Какое педучилище? — Генрих Иванович почти кричал. — У девчонки дар Божий! Ей в Москву надо — в Гнесинку или в консерваторию! Вокалу учиться, музыке! Она ноты хоть знает?

— Откуда?.. — Тамара была обескуражена натиском Потапова.

— Вот видишь! Нет, это же надо! Такое чудо — и в садике! Ей на сцене место, а не в садике, Тамара!

На шум вышли гости. А Генрих Иванович, что называется, завелся, не замечая никого вокруг.

— Вот что я тебе скажу, Тамара Григорьевна, — решительно продолжал он гнуть свое. — Загубить такой талант — преступление. Понимаешь?! Его, талант, развивать надо, а значит, учиться! Так что отправляй ее в Москву — и лучше не спорь со мной!

Гости дружно поддержали Генриха Ивановича.

— Да на какие шиши я ее отправлю! — с досадой воскликнула Тамара. — Учеба-то, небось, денег немалых стоит!

— Об этом не волнуйся, — остановил ее Потапов. — Все расходы я возьму на себя. Давай договоримся так: я наведу в Москве справки, узнаю, куда ей лучше пойти, а через недельку-другую пришлю за дочкой твоей машину. Лады?

Тамара растерянно огляделась.

— Не сомневайся, Григорьевна, — подбадривали ее земляки, — Генка дело говорит! Талант есть талант!

— Да ты у самой Насти спроси — как она-то? — подсказала баба Аня.

— Ну что, дочка, поедешь? — неуверенно спросила Тамара.

Та смутилась, бросила взгляд на Генриха Ивановича и уткнулась в плечо матери:

— Ну конечно, мама!

— Все! — отрубил Потапов. — Решено!

Генрих Иванович слово сдержал. Был куплен отличный рояль и приглашены лучшие педагоги, чтобы как можно скорей ликвидировать пробелы в ее музыкальном образовании. Потапову хотелось, чтобы Настя поступила в Гнесинское училище уже в этом году.

Генрих Иванович работал в своем кабинете, когда ему позвонил шофер и доложил, что поручение выполнено и «госпожа Пономарева» доставлена к нему домой. Он велел передать трубку Насте.

— Здравствуйте, Настя! — Потапов постарался, чтобы его голос звучал тепло и приветливо. — Костя покажет вам вашу комнату, устраивайтесь. Сегодня отдыхайте, а с завтрашнего дня у вас начнется учеба. Расписание занятий — в вашей комнате. Я буду дома часов в десять — поговорим. У вас есть вопросы?

— Нет, — робко ответила девушка.

— Отлично. Тогда — до вечера. — Генрих Иванович положил трубку.

К вечеру Настя уже немного освоилась в огромной потаповской квартире. Генриха Ивановича ждал стол, накрытый гостинцами из Каменки — домашними соленьями, копченым салом, маринованными маслятами и прочей нехитрой деревенской снедью. Передала ему Настя и два письма — от бабки и от своей матери.

«Москва — город большой, — писала бабка, — а Настасья — девка видная. Гляди, не вышло б чего плохого. От себя ее не отпускай. Она хоть годами и взросла, а по разумению — дитя еще. Коль уж увез ее из дома, тебе за все и ответ держать. Сам, гляди, не озоруй! Обидеть девку — дело нехитрое, да только со стыда потом сгоришь…» Тамара просила, в сущности, о том же — приглядывать и не отпускать от себя.

— Настя, ваша мать хотела бы, чтобы вы жили у меня, — сказал Потапов, отложив письма. — Я собирался предложить вам решить самой, где остановиться — у меня, в гостинице или на частной квартире. Но, поскольку Тамара Григорьевна настаивает… Как вы отнесетесь к тому, чтобы остаться здесь. Места, как видите, у меня достаточно…

— Если я не буду мешать вам, Генрих Иванович… Да, я хотела бы остаться у вас.

— Ну, вот и хорошо. А сейчас, извините, пойду спать — мне вставать рано. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Потапов действительно проснулся рано — хотел до работы просмотреть кое-какие документы. Каково же было его удивление, когда, зайдя на кухню, он увидел хлопочущую у плиты Настю.

— Доброе утро, — пробормотал он.

Настя повернулась к нему и с робкой улыбкой ответила:

— Доброе утро, Генрих Иванович, садитесь завтракать.

На столе стояла тарелка с пышными и румяными оладьями, а рядом — кружка с молоком.

«Надо же, — подумал Потапов, — совсем как у бабки!»

С аппетитом позавтракав, Генрих Иванович в отличном настроении отправился на работу.

Потапов быстро привык к Настиным завтракам и ужинам. Сначала он пытался было возражать, ссылаясь на то, что стряпня отнимает время, необходимое для занятий. Настя, хоть и боялась ему перечить, тем не менее твердо отвечала, что времени на кухне проводит совсем немного, на учебу это никак не влияет и нисколько ее не тяготит.

Это была правда, тяготило Настю совсем другое. Ее мучила невозможность хоть как-то отблагодарить своего покровителя за его бескорыстную заботу и щедрость.

В один из выходных Генрих Иванович отвез Настю в шикарный магазин и распорядился «одеть эту девушку с головы до ног». Она перемерила, наверное, тысячу вещей — от белья до пальто. Потом им домой привезли целую гору пакетов и коробок — во что это обошлось Потапову, Насте было страшно даже подумать! А деньги на карманные расходы, которые он в шутку называл именной стипендией и еженедельно вручал смущенной Насте? А как измерить тепло и участие в ее делах? Как оценить радость от совместных походов на концерты и в театры? И это все при том, что Генрих Иванович был чрезвычайно занятым человеком. Наверное, только Настя знала, как много Потапов работает дома. В его кабинете до поздней ночи горел свет и чуть слышно гудел компьютер. И так Насте тогда бывало обидно, что некому по достоинству оценить его труд, доброту и щедрость души! Так становилось жаль этого всемогущего, но такого неприкаянного и одинокого человека, что порой слезы сами собой наворачивались на глаза…