— Круто, — оценила Сашка. — А княжну выловили живую или уже дохлую?

Я припомнил текст песни. О склонности Стеньки еще и к некрофилии там вроде ничего не говорилось.

— Живую, — сказал я. — Или около того.

— Хорошо, — успокоенно вздохнула моя сучка. Похоже, она уже сочувствовала бедной женщине.

— Сподвижники его, геи, скоро возбухли, — продолжил я. — Подняли гнилой базар: мы к тебе, дескать, со всей душой, имей нас сколько хочешь... а ты, падла, бабу себе выловил и нас разлюбил! Выбирай теперь — либо она, либо братва.

— А он? — с надеждой спросила Сашка. — Послал их на три буквы?

— Наоборот, — безжалостно ответил я. — Кинул ее обратно в Волгу. Прислушался, так сказать, к сигналам снизу. Политика — это искусство возможного. Поняла теперь, как опасно дразнить электорат? И если ты не хочешь, чтобы тебя тоже кинули...

— А княжна-то? — невежливо перебила маленькая дрянь. — Выплыла?

— Утонула, — сурово произнес я. — Слишком много шмотья на ней было надето. Платья разные, сарафаны, чулки-носки, бижутерия... Стенька, дурак, нарядил ее как куклу. Камнем на дно пошла.

Сучка замолчала, переваривая мой рассказ.

— Гондон твой Стенька, — тоскливо произнесла она наконец. — И меньшинства твои — зверье. В жизни с ними на один теплоход не сяду, хоть стреляй...

— Никто тебя не утопит, дебилка, — торжественно пообещал я. — До тех пор, пока ты будешь меня слушаться. Ведь будешь?

— Буду, — кисло сказала Сашка. Судьба княжны произвела на нее должное впечатление.

— И одеваться будешь так, как я велю?

— Буду, — покорно кивнула эта сучка.

Я поздравил себя с педагогическим успехом, но, как выяснилось, преждевременно.

Дрянь чуть-чуть подумала и снова заныла:

— Но можно я хоть туфли на каблуке надену? И ма-а-асенькую юбочку? Ну, Фердик, пожалуйста...

Терпение мое лопнуло. Я размахнулся и отвесил Сашке смачную оплеуху. Общественному деятелю всероссийского масштаба неловко опускаться до рукоприкладства, но... В конце концов, что такое одна оплеуха? Продолжение политики уговоров иными средствами. Это не я придумал, а головастый мужик Клаузевиц.

Сашка схватилась за щеку и взвизгнула. Не от боли, но скорее для порядка. Наши споры с ней часто заканчивались подобным образом. Дрянь уже привыкла к политической мудрости Клаузевица.

— Быстро надевай штаны! — приказал я. — Начнешь снова канючить — всю витрину разукрашу... Живо-живо! Через полчаса у меня в артгалерее встреча с избирателями, потом обед со спонсорами, вечером — теледебаты в «Останкино»... Пшла, кому говорю!

— Штаны, опять штаны, — горько пробормотала Сашка и, держась за щеку, полезла в платяной шкаф за своим обмундированием.

Карьера у нас измеряется в квадратных метрах. Раньше кабинет у меня был маленький, три на четыре. Теперь здоровенный — девять на двенадцать. Значит, путь от скромного тележурналиста до главного теленачальника в «Останкино» равен... Нет, в уме не подсчитать.

Я произвел умножение и вычитание в столбик на первой подвернувшейся под руку бумажке. Девять на двенадцать будет сто восемь, от ста восьми отнять двенадцать... Итого: девяносто шесть квадратов. Результат мне сразу понравился. Число выглядело основательным и устойчивым, как ванька-встанька. Хоть сверху смотри на него, хоть снизу — одно и то же. Обнадеживающая примета. Верный признак, что меня не скоро попрут с этого места. Стране нужны молодые толковые профессионалы, способные руководить коллективом и знающие дело снизу доверху. А я — как раз такой. Милейший Александр Яковлевич, нагревший мне это кресло, всем был хорош, кроме одного. Я вспомнил выражение его лица, когда со Старой площади приплыл неожиданный указ о его отставке. Дед никогда не был суеверен и обожал планировать всевозможные реформы и реорганизации с прицелом на будущее. Последний его проект, с которым он так много носился, был рассчитан на пять лет. Александр Яковлевич уже расписал эти пять лет чуть ли не по дням и самонадеянно об этом всем поведал. Вот и сглазил.

Число-перевертыш на бумажном листе тем временем отлично поделилось на три — порядковый номер месяца марта, в котором меня назначили. После деления получилось тридцать два, и я вновь обрадовался. Еще одно приятное совпадение: тридцать два плюс девять — сколько я работаю на ТВ — будет сорок один, а мне как раз сорок один год. Как хотите, в этом определенно что-то есть.

Я сложил бумажку со счастливым числом и спрятал ее в карман. Пригодится. Хорошими приметами нельзя разбрасываться, можно обидеть Фортуну. О, я умнее своего бывшего начальника! Я нарочно не загадываю далеко, а говоря о близком будущем, стараюсь вместо слова «когда» употреблять слово «если». Я верю в нумерологию и магию пасьянса, в приметы и мелкую мистику совпадений. Верю в судьбу. В талисманы. В кофейную гущу. Случайно рассыпав соль, я под любым предлогом отменяю производственные совещания. Тринадцатого числа каждого месяца беру бюллетень и сижу дома. Мой шофер уже привык, что для нашего авто черная кошка приравнена к запрещающему знаку-«кирпичу»: если животное нельзя отпугнуть, мы меняем маршрут. Гораздо спокойнее избежать ненужной встречи, чем потом трястись целый день, гадая, откуда ждать беды. И пускай себе скептики смеются и тянут пальчики к виску. Мой бывший Александр Яковлевич вот так просмеялся. Однажды он рассказал мне, что утром по дороге на службу ему встретились женщина с пустыми ведрами, поливальная машина и поп. Целая куча опасных предзнаменований. «Катастрофа!» — ужаснулся я. «Аркаша, — с улыбкой сказал начальник. — Ты вдвое моложе меня, а суеверен как деревенская бабка...» Сказал — и буквально через час получил с курьером тот самый приказ о своей отставке.

На секунду я зажмурился, прогоняя тягостное воспоминание, и для профилактики постучал по деревянной крышке стола. Под руку попалась заодно кнопка вызова секретарши.

— Звали, Аркадий Николаевич? — тут же возникла в дверях предупредительная Аглая. Очки в тонкой японской оправе прекрасно гармонировали с пышной прической, белый жакет облегал безупречный бюст. Этакая застенчивая девочка-гимназистка лет тридцати.

Секретарша досталась мне в наследство от шефа, вместе с кабинетом девять на двенадцать, широким двухтумбовым столом и портретом Президента, висящим на стене. Кажется, неформальные отношения с Аглаей мне тоже полагались по должности. Секретарша давно меня возбуждала, но я все еще остерегался с нею переспать. Я пока не решил, к добру это будет или к худу. В пользу того, чтобы переспать, говорила профессиональная биография Александра Яковлевича, который ухитрился высидеть в этом кресле почти десятилетие. Эта преемственность мне нравилась. Против того, чтобы переспать, была все та же карьера моего экс-начальника — вернее, ее внезапный закат. А вдруг секретарша его и сглазила? Просто ведь так, без причины, никому не попадутся по дороге и ведра, и поливалка, и поп. В мире все взаимосвязано: утром встал не с той ноги — вечером сложишь голову...