Точно так же как недостаточно сказать, что женщина – это самка, ее нельзя определить через осознание ею своей женственности: она осознает ее в обществе, членом которого является. Интериоризируя бессознательное и психическую жизнь в целом, сам язык психоанализа, все эти понятия: «комплекс», «влечение» и пр. – подразумевают, что драма индивида разворачивается в нем самом. Но любая жизнь – это отношения с миром; индивид определяет себя, выбирает себя через мир; и чтобы ответить на интересующие нас вопросы, следует обратиться к миру. Психоанализ, в частности, не способен объяснить, почему женщина – это Другой. Ведь даже Фрейд признает, что престиж пениса объясняется главенством отца, но каковы истоки мужского превосходства, ему неизвестно.

Итак, не отрицая огульно достижений психоанализа, многие наблюдения которого весьма плодотворны, мы отвергаем его метод. Прежде всего, мы будем рассматривать сексуальность не просто как данность: узость такого подхода проявляется в скудных описаниях, касающихся женского либидо; как я уже говорила, психоаналитики никогда не изучали его само по себе, но только отталкиваясь от либидо мужского; они словно не ведают о том, что влечение, какое вызывает у женщины мужчина, глубоко двойственно. Фрейдисты и адлерианцы объясняют тревожное отношение женщины к мужскому члену как инверсию фрустрированного желания. Штекель пошел дальше, увидев в нем первичную реакцию, но описал ее поверхностно: по его мнению, женщина боится дефлорации, пенетрации, беременности, боли, и этот страх обуздывает ее желание; это слишком рациональное объяснение. Вместо того чтобы утверждать, будто желание оборачивается тревогой или подавлено страхом, следовало бы рассматривать тот своего рода настойчивый и одновременно испуганный зов, каким является женское желание, как изначальную данность; для него характерен неразрывный синтез притяжения и отталкивания. Примечательно, что многие самки животных бегут от совокупления, которого сами же домогаются; им приписывают кокетство и лицемерие, но пытаться объяснять примитивные формы поведения, уподобляя их более сложным формам, абсурдно; наоборот, как раз такое примитивное поведение лежит в основе того, что у женщины именуется кокетством и лицемерием. Идея «пассивного либидо» только сбивает с толку, потому что либидо изначально определено исходя из самца – как порыв, энергия; но ведь нельзя априори понять, что свет может быть одновременно желтым и синим: сначала надо просто увидеть зеленый цвет. Мы бы лучше представляли себе реальность, если бы не определяли либидо с помощью расплывчатых понятий вроде «энергии», а сопоставили значение сексуальности с другими формами человеческого поведения: «брать», «хватать», «есть», «делать», «терпеть» и др.; ибо сексуальность – один из способов постижения и присвоения объекта; следовало бы также изучить свойства эротического объекта, каким он дан не только в половом акте, но и в восприятии вообще. Подобное исследование выходит за рамки психоанализа, для которого эротизм – понятие неделимое.

С другой стороны, мы совершенно иначе будем ставить проблему женского удела: мы установим место женщины в мире ценностей и придадим ее поведению измерение свободы. Мы считаем, что перед ней стоит выбор между утверждением своей трансцендентности и отчуждением в качестве объекта; женщина – не игрушка противоречивых влечений, она изобретает решения, между которыми существует этическая иерархия. Подменяя ценность авторитетом, а выбор – влечением, психоанализ предлагает некий эрзац морали – идею нормальности. Идея эта, конечно, очень полезна в медицине, но в психоанализе она получила подозрительное широкое толкование. Дескриптивная схема предстает законом, а механистическая психология не способна, разумеется, принять понятие изобретения морали; в крайнем случае она может описать нечто меньшее, но никогда – большее; в крайнем случае она признает неудачи, но никогда – творчество. Если субъект не проходит полностью путь развития, считающийся нормальным, говорят, что его развитие затормозилось, толкуют эту остановку как недостаток, как отрицание и никогда – как положительное решение. Между прочим, именно поэтому так коробит психоанализ великих людей: нам заявляют, что у них не реализовался тот или иной перенос или сублимация; никто не предположит, что, быть может, они сами от них отказались и имели на то веские причины; никто не хочет представить себе, что их поведение могло быть мотивировано свободно полагаемыми целями; индивида всегда объясняют в его связи с прошлым, а не исходя из будущего, в которое он себя проецирует. Поэтому нам всегда предъявляют его неподлинный образ, а в неподлинном нельзя отыскать иного критерия, кроме нормальности. С этой точки зрения описание женского удела просто поразительно. «Отождествляться» с матерью или с отцом, в том смысле, как это понимают психоаналитики, – значит отчуждаться в данном образце, предпочитать спонтанному движению собственного существования чужой образ, то есть играть в бытие. Нам показывают женщину, которой уготовано два способа отчуждения; очевидно, что игра в мужчину заведомо приведет ее к неудаче, но и игра в женщину – тоже ловушка: быть женщиной – значит быть объектом, Другим; а Другой остается субъектом в отказе от себя. Истинная проблема для женщины, отвергнув этот отказ, осуществиться как трансценденция: она должна осознать, какие возможности открывает перед ней так называемое мужское и женское поведение; если ребенок идет по пути, указанному одним из родителей, он, быть может, свободно продолжает их замыслы: его поведение может быть результатом выбора, обусловленного некими целями. Даже у Адлера воля к власти есть лишь разновидность абсурдной энергии; любой проект, в котором воплощается трансценденция, он именует «мужским протестом»; по его мнению, если девочка лазит по деревьям, то она хочет сравняться с мальчиками: ему и в голову не приходит, что ей просто нравится лазить по деревьям; для матери ребенок – вовсе не «эквивалент пениса», а нечто совсем иное; писать картины и книги, заниматься политикой – это не только «удачные способы сублимации», но и реализация сознательно поставленных целей. Отрицать это – значит искажать всю историю человечества. Между нашими описаниями и описаниями психоаналитиков можно заметить некоторые параллели. Дело в том, что, с точки зрения мужчин – на которую встают все психоаналитики, и мужского и женского пола, – любое поведение отчуждающего типа считается женским, а поведение, при котором субъект полагает свою трансцендентность, – мужским. Дональдсон, занимавшийся историей женщины, заметил, что определения «мужчина есть человек мужского пола, женщина есть человек женского пола» были асимметрично искажены; психоаналитики особенно любят определять мужчину как человека, а женщину как самку: всякий раз, когда она ведет себя как человек, говорят, что она подражает мужчине. Психоаналитик рисует нам девочку и девушку, которых побуждают отождествить себя с отцом или с матерью, которая разрывается между «мужеподобными» и «женскими» наклонностями; мы же полагаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого, и отстаиванием собственной свободы; тем самым в некоторых пунктах нам случается соглашаться, в частности, когда мы рассматриваем пути неподлинного отказа от себя, открывающиеся перед женщиной. Но мы наделяем их совсем иным значением, нежели последователи Фрейда или Адлера. Мы определяем женщину как человека в поисках ценностей в мире ценностей, в мире, экономическую и социальную структуру которого необходимо знать; мы будем изучать женщину в экзистенциальной перспективе через ее положение в целом.