Возможно назавтра утром она сорвется вниз и разобьется под ногами очарованного школьника. Или старухи, которая будет нести закапывать в парк кошку, что умерла у нее ночью. Старуха! Стой! Брось кошку. Я приготовлю для тебя участь получше, судьбу поярче. Тише, Москва! Марк думать будет.

Через несколько мгновений весны была сочинена вся жизнь старушки.

Мои ладони становятся влажными. Сюжеты липнут к потным ладоням, как чешуйки воблы в таганрогской пивной «Клио».

Голень левой ноги ноет, то есть великий признак. Сдавайся, Москва! Марк тебя победит.

— Здравствуйте, чада мои! Зело отрадно вас видеть!

Катуар держит меня за руку, я ощущаю биение ее электричества. В дверях храма в уютной рясе стоит отец Синефил, улыбается, благословляет.

— Как величать сию дщерь? — Синефил греет взглядом Катуар.

— Катуар, — отвечаю я, вздымая хоругвь с ее ликом и именем.

— Доброе имя, хоть в святцах подобного и нет. Ах, как пахнет сирень в нашем вертограде! Мыслю — так же буйно цвела она в райском саду. Ну что, проходите!

В храме темно, только несколько пугливых свечей у холодных икон. Катуар сжимает мою ладонь сильнее.

— Я без платка, — шепчет она.

Отец Синефил легким жестом факира добывает из воздуха черный шелковый платок с алыми маками:

— Не тревожься, раба любви, раба божья, покрой свою голову. Из бутика платок, носить незазорно.

— Да, — Катуар усмехается. — Эту марку я знаю.

Катуар набрасывает легкий платок на голову, завязывает на затылке байкерский узел. Отец Синефил любуется ею, гулко восклицает:

— Красавица! Ты не актриса?

— Я диалогистка.

— Ишь, какие нынче диалогистки пошли! Кто родители?

— А почему вы так поздно тут? Всенощная давно закончилась.

— От ответа уходишь. Но я не настырный. Почему поздно? В саду работал, пионы сажал. Любишь пионы?

— Издалека. У меня на цветы аллергия. Кстати, Марк, когда будешь хоронить меня — никаких цветов в гробу, пожалуйста!

— Катуар!

Отец Синефил проводит рукой по маковой голове Катуар:

— Шутница. А что за буква на плече твоем?

— Холодновато тут у вас.

— Опять не отвечаешь. Ну, Господь с тобой.

— У вас есть пассатижи?

— У отца Синефила все есть в хозяйстве. Какой монастырь без пассатижей?

Через двенадцать минут мы с отцом Синефилом следим в саду, как Катуар, склонившись над перевернутым к небу колесами беспомощным Бенки, легко откручивает древние гайки и возвращает цепь родной шестеренке.

— Вот мастерица! — смеется отец Синефил. — Не феминистка ли часом?

— Не дай бог! — Катуар отвечает, не обернувшись. — Ну все, Бенки. Ты будешь жить. Только масло теперь нужно.

— Есть елей, — отвечает отец Синефил.

Еще через шестнадцать минут Бенки с титановой подругой стоят у беленой стены, прижавшись друг к другу. Отец Синефил поливает из шланга на руки Катуар, она трет их растрескавшимся хозяйственным мылом, чуть стонет от холодной воды.

— Марк, с чем ко мне пожаловали? — спрашивает отец Синефил. — Не велосипед же чинить.

— Покажите нам кино.

— Давно такого от тебя не слышал. А какое?

— Решайте сами, я доверяю вашему вкусу и чувству момента.

Отец Синефил бросает шланг на землю, снимает с яблоневой ветки полотенце, вышитое по краям синими крестиками, подает его Катуар и молвит:

— Тогда голливудскую классику. Она хорошо идет майскими ночами. Не успел оглянуться — звезды и месяц унес утренний ветер. Так и живем на нашем закатном бульваре. Молимся и сострадаем. Но хватит праздно болтать и упоминать всуе имя Голливуда. В храм!

Мы входим в церковь.

Отец Синефил берет с алтаря пульт в золоченом окладе, нажимает на кнопку. Поверх царских врат с ласковым жужжанием спускается бледное полотно.

— Господи! — восклицает Катуар. — Что это?

— Экран, — отец Синефил чуть зевает. — Сейчас принесу вам стулья. Поп-корн не держим, только кагор. По стаканчику?

— Да, — Катуар смеется. — Я с радостью!

Когда отец Синефил удаляется, Катуар целует меня в счастливый висок:

— Кто он такой? Прикольный поп!

— Дщерь моя, я все слышу! — голос незримого отца Синефила заставляет дрожать пламя свечей. — Кино для меня — вторая религия. Прикола тут нет. Греха, впрочем, тоже.

Отец Синефил является с другой стороны — в одной руке он держит два складных стула с матерчатыми сиденьями и спинками, в другой вознес к куполу серебряный поднос с двумя рубиновыми стаканами.

— Аки звезды кремлевские! — отец Синефил смеется, и хохот звучит как чуждый орган в этом храме. — У меня добрый кагор. По шарам не дает, но дух укрепляет.

Он протягивает поднос Катуар, та берет стакан и вдыхает запах ночного вина.

— Что за нос у тебя, раба божья! — отец Синефил качает головой. — Чудо, что за нос! Достойный иконы. Ну, за кино!

Мы с Катуар отпиваем, благодать растекается по усталым венам.

— Господи, как хорошо! — шепчет Катуар. — Марк, любимый, как хорошо!

Со священным скрипом отец Синефил поднимается по деревянным ступеням на хоры и попутно вещает:

— Фильм недублирован. Переводить буду я.

На экране вспыхивает львиная морда. Непререкаемо рыкает, хоть святых выноси.

— Лев — есть символ евангелиста Марка! — распевно гудит с хоров отец Синефил. — Но в данном случае он означает иное…

Камера наезжает на стакан в ладони Катуар, опускается вглубь, в рубиновое море. Здесь беззвучно резвятся русалочки, поджидая глупый «Титаник».

Нас утро встречает прохладой. Отец Синефил сидит на скамейке у клумбы, страстно зевает. Катуар снимает платок, вытирает им рассветные слезы.

— Рад, Катуар, — говорит отец Синефил, — Рад, что кино тебе понравилось. Приходи еще, как захочешь причаститься. А мне отдохнуть немного — и снова к трудам. Снова пастве внушать, что истинный бог на Руси, что падем мы, как Византия, если Западу не противопоставим духовность нашу. Если не перестанем собирать сокровища на земле, а обратимся к мыслям о вечном, о том, что… завтра эфир у меня на канале… надо в солярий сходить…

Отец Синефил склоняет бороду к аккуратной голгофе, где цветы распускают бутоны, и дождевой червь, выбираясь на свет, уже мнит себя радостно богом.