Одному из наших удалось бежать! К черту баланду! Ведь наш смельчак на воле! Всю долгую дорогу до лагеря немцы нещадно гнали нас сапогами и прикладами. Причем перед дорогой нас заставили снять шинели и оставили в одних гимнастерках. Вот и колючая лагерная проволока. Нас выстроили в шеренгу перед воротами лагеря, на территории немецких казарм. Все немцы сильно возбуждены, что не сулит нам ничего хорошего. Я стою последним в шеренге, перекинув шинель через левое плечо. Немцы стали по одному выводить из строя «нелюбимчиков». Это те, кто не нравился им медлительностью в работе, физической слабостью или непокорностью. И меня последним вывели из строя. За хмурый взгляд и за то, что я москвич, — уж больно они не любили москвичей. Набралось нас ровно десять. Остальных отправили в бараки. Стоим и гадаем о своей участи.

Но вот во всем лагере заметное оживление среди немцев. Через некоторое время мы видим толпу немцев, которые прикладами подгоняют невысокого человека. Он бежит, спотыкаясь и падая. Теперь мы видим, что это наш танкист. Лицо его все разбито в кровь, гимнастерка разорвана, он без своего шлема. Согнувшись, как затравленный зверь, он падает, вскакивает и вновь падает под ударами. Немцы озверело бьют куда попало, и его, полуживого, бросают около входа в барак. А мы, штрафники, ждем своей участи.

Вот из дверей немецкой кухни вышел повар в белом крахмальном колпаке. Он держит в одной руке две палки, а в другой табурет. Нам стало ясно, для чего он принес эти предметы…

Всех заключенных выгнали из бараков смотреть на экзекуцию. Один за другим мои друзья по несчастью получают порцию розог. Вот и моя очередь. Ложусь животом на табурет и крепко держусь руками за ножки. Резкий свист палки, и посыпались удар за ударом. Случилось так, что один удар пришелся мне по копчику. От такой резкой боли я, как пружина, рванулся и ногой в деревянной колодке угодил немцу прямо в лицо… Он сразу бросил палку и зажал лицо руками. Между пальцев у него алыми струйками потекла кровь. Мой удар пришелся немцу чуть ниже правого глаза.

Ко мне подбежали здоровяк повар и еще один солдат. И вот они двумя палками принялись дубасить меня.

Всю дорогу от табурета до барака они продолжали избивать меня. На четвереньках я вполз в барак, еле-еле дотянул до нар и повалился на них животом, свесив голову вниз. Все тело горело, как ошпаренное кипятком. Ребята в бараке тихо обсуждали случившееся.

Потом мы узнали, что наш танкист бродил по немецкому городку и выпрашивал еду. Немки его накормили, после чего он сам вернулся в лагерь… И стоило из-за этого бежать?!

В это время танкист лежал полуживой возле барака. Немцы строго запретили подходить к нему. До самой темноты слышны были глухие удары — немцы продолжали его избивать.

Не увидел наш танкист рассвета… Его тело немцы бросили под сводчатую крышу бетонного бомбоубежища, как бездомную собаку… Всю ночь я не мог заснуть. Боль и ненависть комом подступали к горлу. Слез не было, но спазмы перехватывали дыхание. Утром я не мог подняться с нар. Комендант в барак не заходил. Всех, кто был еще мало-мальски здоров, погнали на работы. Я и еще двое доходяг на работу не вышли. Вдруг в нашу комнату вбежал комендант с кисточкой и банкой с водой. Через переводчика он сказал, что нужно обмыть лицо нашего танкиста… Оставшиеся двое испуганно посмотрели на коменданта. Я понял, что они боялись мертвецов. Пришлось мне дать согласие на эту работу.

С трудом я сполз с нар, так как вся правая нога, вплоть до ягодицы, вздулась и была в синих рубцах. Левой досталось немного меньше. Железобетонная крыша бомбоубежища лежала прямо на земле, и влезть под нее можно было лишь ползком. Покойник лежал на спине. Вместо лица кровавая маска, левая рука неестественно заломлена за спину к голове (наверное, сломана). Запекшаяся кровь на изорванной гимнастерке свидетельствовала о ночной трагедии. С трудом обмыв кисточкой разбитое лицо танкиста, я с отвращением отбросил банку с кистью и потащился в барак.

Часа через полтора в барак зашли несколько офицеров с комендантом. Комендант крикнул: «Achtung!» Двое встали по стойке «смирно», а я продолжал лежать на нарах. Комендант, злобно сверкнув глазами, подскочил ко мне. Он что-то яростно выговаривал мне по-немецки, видно, ругал. От группы офицеров отделился один одетый в польскую форму и заговорил на понятном мне языке: «Почему не встаешь? Немцы могут быть недовольны!» Я с трудом слез с нар на пол, повернулся к ним спиной и, спустив свои штаны ниже колен, показал им опухшие и избитые ноги.

Офицеры о чем-то посовещались, поляк сделал пометки в своей записной книжке и записал мою фамилию. Затем он сказал мне, что я направляюсь в госпиталь.

Примерно через полчаса я, еще несколько человек и гроб-ящик с телом танкиста погрузились в грузовую машину и под охраной поехали в лагерь-госпиталь.

В концлагере я в буквальном смысле слова превратился в «доходягу» — как тогда называли подобных заключенных. Я действительно был «доходягой»: слабый, еле передвигавший ноги; тело опухло настолько, что даже ладони рук не удавалось сжимать в кулаки. Ноги отекли от голода, и обувь не налезала.

Даже трудно было представить, что до войны я имел атлетическую фигуру и выделялся среди сверстников. Детство мое пришлось на голодные двадцатые годы, когда и кусок хлеба был деликатесом. Мама отдавала в Торгсин остатки своего приданого, чтоб купить для нас с братом хоть какой еды. А мы с моим братом Юрой всегда хотели есть и кусок хлеба, посыпанный сахарным песком, называли «пирожным».

С детства я занимался футболом во дворе нашего дома на Раушской набережной, организовал дворовую команду. А перед самой войной занимался тяжелой атлетикой и работал водолазом-спасателем. Но голод лагерей, постоянные побои немцев и нечеловеческие условия довели меня до такого состояния. Если бы не моя физическая подготовка, то неизвестно, остался бы я жив в таких условиях. Мне часто доставалось от немцев, когда они врывались на территорию барака и били нас палками.

У охранников было заведено для военнопленных свое правило: рано утром в любую погоду выгонять всех из бараков на построение. По обоим концам бараков располагались двери. В одну из них и входили немцы, которые, действуя палками, сгоняли всех заключенных к противоположной двери. Кто-то, боясь побоев, падал на пол, отчего начиналась давка и образовывалась настоящая сутолока. Пленные падали, стонали, кричали, а со всех сторон на них лилась ругань фрицев и удары сыпались немилосердно. Доставалось в этой свалке и мне, поскольку двигался я очень медленно. Немцы не разбирали, кто здесь раненый, больной или искалеченный.

До нашего приезда в этом лагере содержались пленные французы. От них на нарах остались матрацы из толстой бумаги, набитые соломой, а в соломе завелись мыши. Иногда по ночам мы слышали, как они возятся внутри матрацев и попискивают. Те же самые французы развели позади бараков небольшой огород, где выращивали капусту и морковь. Посмотрели бы вы, как мы, голодные и измученные, руками и палками рылись в земле, обнаружив остатки мороженых корнеплодов! В одно мгновение все грядки оказались тщательно перепаханы. На земле не осталось ни одного хвостика от моркови, а кочаны мы вырывали друг у друга и сразу же съедали. Охранники-немцы потешались над нашими стараниями. Весело гогоча во все горло, они что-то громко нам кричали. Остатки мороженой капусты мы стали засовывать себе за пазуху, и я помню, как она таяла под одеждой, превращаясь в скользкую жижу.