— И приходил невод с одною тиной?

— Не только с тиной.

Верблюд достал из кармана длинный пергамент:

— Ботинок…эээ… ботинков… ботинок… ну ладно, неважно. Ботинков на левую ногу — сто восемьдесят четыре тысячи штук, на правую ногу— пятьсот восемнадцать штук…

— А почему такая разница?

— Не перебивай, девочка! Это загадка природы, ждущая своего исследователя… Вилок алюминиевых неполнозубых — триста девять тысяч. Бутылок с джиннами, корабликами, записками — всего двадцать четыре…

Верблюд добубнил длинный список до конца, свернул его и сказал радостно:

— А телефон королевы в наши сети так и не попался. Ура!

— Почему «ура»? — спросила Гуль.

— Потому. Значит, королева не утонула. Это уменьшает вероятность плохого конца на целую четверть.

— А люди?

— Какие еще люди?

— Вы начали рассказывать мне, куда делись люди.

— Все ушли, — понурил голову верблюд. — Объявилась в наших краях народная героиня. Глаза как молнии, голос как гром, смелая-пресмелая. Звали ее Кибитка Кочевая-. И сказала она народу: «Пойдем все, за мной! Искать королеву. Потому что без королевы — какая жизнь?» И ушли все-все за ней, за Кибиткой Кочевой.

И верблюд заплакал.

— А почему вы плачете?

— Потому что некогда нам с тобой разговаривать, пора обедать, обедать пора, пойдем…

— Пойдем, Гуль, обедать пора!

Щи. Ложка сметаны в щах. Макароны. Котлета. Кисель. Спасибо. Кран с водой — помыть руки. Вода течет, блестит…..в реке, накатывается волнами на песок.

— Но теперь королева вернулась, — верблюд машет копытом, указывая куда-то вдаль. И Гуль видит, как на горизонте встает сияющий замок с розовыми флагами над сахарными башенками.

— А народа нет? — ахает Гуль. — Как же теперь? Не дождались?

— Понимаешь, — грустно кивает верблюд. — Не дождались. Она просто ходила погулять туда-сюда. А народ съел все макароны, все мороженое и ушел куда глаза глядят. И вот я сижу здесь и жду: может, найдется кто, побежит следом за народом, скажет ему: возвращайся, домой! Вернешься, и все будет хорошо. Все будет как прежде.

В новом, мире Гуль наступает вечер. И он длится, длится… Она лежит, прижавшись к белому бархатному боку верблюда, и смотрит на звезды. Верблюд рассказывает ей сказки. Много-много бесконечных, сказок.

Я не интересовался подробностями — все равно я уже ничего не могу сделать.

Мамы нет.

Теперь мы с Гуль одни на свете.

Все удивляются, что Гуль не плачет. Она на самом деле не плачет. Но я очень боюсь за нее: она стала такая странная.

Если в первые две приютские недели Гуль разговаривала со мной как обычно, а со всеми остальными, включая Юшку, шепотом и была немногословна, то теперь нет и этого.

Гуль стала послушная: сразу встает и делает то, что ей велят. На завтрак? Гуль идет в столовую. Смотреть кино? Гуль садится перед телевизором. Со спокойным лицом. Но мне кажется, что она где-то не здесь: рядом со мной лишь оболочка прежней Гуль, а сама она далеко, и я не могу до нее докричаться.

Когда я беру ее за руку, она медлит пару мгновений, а потом поднимает голову и смотрит на меня скучными глазами. И молчит. Даже не улыбается.

Ее осматривал врач, сказал, что все нормально. Еще сказал очень умное: у твоей сестры посттравматический синдром.

И объяснил, что это значит. Случившееся так ударило мою сестру, что ей стало очень больно. Представь, скапал мне доктор: поранил ты руку. И от любого, самого незначительного, движения рука твоя болит. Ты ведь постараешься этой рукой совсем не шевелить, чтоб было не больно и скорее все зажило? А твоя сестра поранила душу. Вот она и бережет ее, чтоб было полегче.

Еще доктор сказал: теперь надо подождать. И все пройдет.

Я только на это и надеюсь. Потому что устал быть все время один. Гуль все равно что нет, а больше тут и поговорить-то не с кем. Ну, правда, вот эта Юшка — она забавная. С ней иногда можно поболтать. Я сперва решил специально к ней подкатиться, чтоб она не обижала Гуль. Но, кажется, зря боялся: Юшка относится к моей сестре покровительственно, водит ее в столовую, напоминает, что надо почистить зубы, и вообще разговаривает с ней так, будто все нормально. Хотя Гуль ничего не отвечает и Юшке тоже.

Время идет, но ничего не налаживается, наоборот, мне кажется, что Гуль уходит от меня все дальше и дальше.

Иногда мне хочется заорать на нее и начать трясти за плечи, чтобы разбудить. Но я понимаю, что это не поможет.

И вот еще дурацкое дело: мне бы следовало горевать двадцать четыре часа в сутки, а я сейчас думаю о маме только рано утром и поздно вечером, когда остаюсь совсем один. Днем мне просто скучно и тягостно. Хотел заняться английским: у меня с собой крошечный томик рассказов О. Генри — не вышло. Открываю его — и ничего не понимаю. Словно враз забыл весь английский язык.

Я, наверное, какой-то душевно тупой. Я даже не плакал ни разу после того, как приехали тогда и сказали про маму. Гуль вон как горюет, а я ничего. На мне это никак не отразилось.

Этот ЦВС, он — как тюрьма. Нет, конечно, тут решеток нет и стены расписаны весело: винни-пухами, смешариками.

Лукоморьем… Занавески светленькие, кормят нормально. Только очень скучно. И народу совсем мало. Недавно привезли пацана с вокзала, бегуна. Нормальный пацан такой, одет чистенько. Говорит, что уже пятый раз бегает из дома, путешествовать его тянет. Пацана этого тут день всего подержали, а потом за ним мать и отец приехали. Мать плачет, отец молчит. Не понимаю, чего ему не хватает: у него и папа, и мама, и дом.

У нас с Гуль остался только дом. Но я там не был уже месяц.

Мне сказали, что нас переведут в детдом, когда будут места. Пока, дескать, мест нет, к осени появятся, и тогда уже мы будем детдомовские. А в детдоме — я узнавал тут у девчонок — посвободнее. Отсюда одного за ворота не выпускают, а там можно будет в школу ходить, и я смогу ездить домой иногда. Мне сказали, что дом опечатан, но я найду способ пробраться внутрь. Можно, например, окно разбить.

И еще я, как дурак, скучаю по Кире. Мне кажется, что я ее, ну, люблю, что ли. Однажды я даже уговорил секретаршу, и она разрешила позвонить по директорскому телефону: на моем сотовом деньги давно кончились. Трубку взяла Кирина мама и голосом, очень похожим на Кирин, сказала, что Кируся в Англии, в языковом лагере. До середины августа. Что ей передать? А что я ей передам? Кира в Англии — а я в ЦВС. Передал привет и отсоединился.

Однажды Шура спросила меня: