Справа на юбке была молния. Она начиналась у пояска, только на других (это все мои другие! — мелькнуло у нее в голове) молния заканчивалась через десять — пятнадцать сантиметров, а на этой бежала до нижнего края. Если расстегнуть ее до конца, то в руках у тебя оказывался цельный кусок ткани. Мириам вспомнилось интервью Мэрилин Монро, в котором та одну из моделей туфель на высоком каблуке назвала fuck-me shoes .[37]По мысли Монро, это было единственное, что туфелькам предстояло поведать внешнему миру, то есть его мужской части. Изображение туфель в интервью отсутствовало, и тем не менее Мириам совершенно отчетливо представляла себе, как они выглядели. Она наверняка смогла бы с закрытыми глазами их изобразить.

Мэрилин Монро, несомненно, назвала бы юбочку, которую Мириам сейчас держала в руках, «fuck-me». Юбка, завидев которую маляры кладут свои кисти на леса, суют пальцы в рот и свистят, юбка, которую с ходу окрестят «провокация», которую в зале суда адвокат насильника, помахивая ею над головой, непременно использует в качестве смягчающего обстоятельства. Если женщины могут вот так одеваться, не стоит ожидать от моего клиента, что…

Мириам покачала головой. Это не обо мне, размышляла она, стоя руки в боки перед зеркалом и оглядывая себя. Эта сорокапятилетняя тетя хочет изобразить из себя девочку? Нет, это кто-то другой. Она попыталась немного одернуть юбчонку, но талия не пускала. Она глубоко вздохнула.

— Ну чем я тут занимаюсь? — громко сказала она своему изображению.

Вот тогда-то оно случилось. Все про все заняло буквально долю секунды. Ту самую долю секунды, когда вдруг проскакиваешь целый этап. Невозможно переиграть момент, когда принимается решение, он миновал, ты находишься в другом этапе, когда решение уже принято.

Возможно, думала она позднее — много позднее, — возможно, в тот исчезнувший миг ей вспомнился отец. Как однажды днем она в родном доме в Арнеме примеряла в своей комнатке первую в жизни мини-юбку.

Тогда она тоже стояла перед зеркалом и мучилась вопросом, хорошо ли сразу вот так сильно оголяться. Не лучше ли прикрыть бо́льшую часть тела — пусть остальной мир догадывается о том, что недоступно глазу. Несколькими неделями раньше ей исполнилось четырнадцать. В полутемном, сыром велосипедном сарайчике на площадке перед школой и на еще более темных вечеринках, когда свет ламп дневного освещения приглушали гофрированной бумагой, кое-кто из мальчишек уже изучал на ощупь те части ее тела, которые днем оставались невидимыми.

Она неожиданно увидела в дверях отца, когда повернулась разглядеть юбку в зеркале сзади. Инстинктивно она обхватила руками неприкрытые ляжки. У них в доме не было заведено ходить по дому голышом или не запирать двери ванной и уборной — мол, «нам нечего скрывать». Ну и хорошо. Не то что у Мары, одной из ее лучших школьных подруг той поры. Родители Мары называли себя «прогрессивными», весь их дом был обклеен плакатами и постерами против войны и за всеобщее разоружение, а чай они пили не из чашечек с блюдечками, но из дуралексовских стаканов. У отца Мары было белое, почти безволосое тело. Случалось, это белое тело утром вставало из-за стола без всякой там пижамы или даже без трусов и следовало на кухню за дополнительной порцией молока для мюсли. Мириам всегда в таких случаях опускала глаза, чтобы, по мере возможности, не видеть неприкрытую белую плоть, а когда в гостях у Мары ходила в туалет, то поневоле все время придерживала дверь, потому что крючок просто-напросто отсутствовал.

И вот впервые в собственном доме ее посетила мысль, что свою комнату ей не мешало бы запирать. Она посмотрела на отца. Интересно, давно ли он вот там стоит.

Но отец не производил впечатления человека, застуканного на месте преступления. Он, к примеру, не опустил глаз да и никаким иным способом не показал, будто преступил некую границу. Напротив, вместо того чтобы виновато отвернуться и уйти, он со смехом шагнул в комнату и обнял дочку.

— Девочка моя. — Он крепко обнял ее. — Милая моя девочка, что ты там подумала? Что твой папа вдруг превратился в мерзкого старикашку? — Мириам промолчала, и тогда он добавил: — Просто ты так посмотрела на меня. Как будто привидение увидела. Старое и мерзкое.

По тому, как он ее прижимал к себе, нежно и бережно, ни к чему не понуждая — по-отечески, — Мириам сразу поняла, что ошиблась. На нее пахнуло запахом сигарет и крепкого спиртного. И в памяти ожили давние прогулки по берегу моря, когда отец сажал ее на закорки и она чувствовала тот же самый запах. И в глубине души ей хотелось навсегда остаться в отцовских объятиях. Он не должен ее отпускать, никогда.

Но, увы, объятия разомкнулись. Он опустил свои тяжелые руки ей на плечи и взглянул на нее в упор. С недавних пор их глаза были на одном уровне, еще немного, и она перерастет его.

— Что с тобой? — произнес он тихонько. — Откуда слезки? Что так расстроило мое сокровище?

Она только покачала головой. Кончиками пальцев смахнула слезинки и попыталась улыбнуться.

— Да так просто, — ответила она.

У двери он обернулся.

— Кроме того что я твой безвинный отец, я конечно же еще и мерзкий старикашка. — Взявшись за ручку, он еще раз окинул ее с головы до ног полушутливым взглядом. — А ноги у тебя, Мириам, куда красивее, чем у твоей матушки. И дома это твой сильнейший женский аргумент. Пользуйся им.

В боковое окошко машины постучали, она повернула голову, и ее взгляд уперся в загорелое небритое лицо далеко не молодого человека в мятой, видавшей виды фуражке, которая когда-то, наверное, была синего цвета. Такие головные уборы носили кондукторы и водители автобусов.

— Сеньора… — Темный от загара, поросший черной шерстью палец за боковым стеклом приглашал Мириам выйти из машины.

Она в тревоге огляделась по сторонам, но никого не увидела. Лишь вдалеке, где виднелись мачты прогулочных лодок и, по всей видимости, находилась стоянка яхт, на парапете набережной сидели два рыболова с удочками.

Она глубоко вздохнула и бросила последний взгляд на свое отражение в зеркале заднего вида. Сдвигов в лучшую сторону не заметно, но сейчас не время искать косметичку.

Мириам подхватила с сиденья рядом пляжную сумку и, выходя из машины, старательно прикрыла ею верхнюю часть ног. Тем временем мужчина в шоферской фуражке выудил из внутреннего кармана рулончик фиолетовой бумаги и оторвал небольшой кусочек.

Она еще раз посмотрела по сторонам. Ее «СЕАТ» был единственной машиной на всей стоянке.

— ¿Cuanto es? [38]

Мужчина пожал плечами. Потом пробурчал что-то непонятное, но ей показалось, что она сама может определить сумму. Он без устали что-то жевал, и, судя по движению челюстей, что-то покрупнее жевательной резинки, возможно жевательный табак.