Нет, неправда. Ничего такого я не говорю. Я вообще не произношу ни слова.

– Джин, – говорит Патрик. Не «детка», не «милая». Такие нежные словечки, какими обычно пользуются любящие супруги, сейчас неуместны. Сейчас Патрик настроен ужасно по-деловому. – Джин, кое-что случилось.

А Си-эн-эн по телевизору уже трубит во все трубы. Я краем глаза успеваю заметить мелькнувший на экране заснеженный горный склон и лицо Того, Кто Правит Свободным Миром, а рядом с ним, разумеется, лицо Анны, очаровательной в своем сине-бежевом ансамбле. И мне почему-то кажется, что на самом деле она улыбается. Пусть только глазами.

Преподобный Карл делает некий жест, и один из его спутников заходит ко мне на кухню. Мне, в общем-то, это вторжение безразлично, но уж если я должна оставаться безмолвным домашним животным, так дайте мне, по крайней мере, возможность иметь хоть какую-то собственную нору или хотя бы стойло. Собственное домашнее святилище, так сказать.

– Приступайте, Томас, – приказывает Карл.

Вот тут-то и происходит нечто совсем уж странное.

Этот Томас – на нем удивительно мрачный офисный костюм, а на лице еще более мрачное выражение, – тянется к моему левому запястью, и я инстинктивно отдергиваю руку, точно испуганная бродячая собака, прекрасно знающая, какую боль причиняют разные ловушки. Но тут ко мне подходит Патрик.

– Все хорошо, детка, – успокаивает он меня. – Не волнуйся и позволь им это сделать.

А Томас свободной рукой извлекает какой-то маленький ключик, очень похожий на ключ от кабины лифта, такой округлый простенький ключик, который и годится-то лишь для одной цели. Эта штуковина заставляет меня вспомнить множество других, довольно нелепых, приспособлений, способных делать только что-то одно: открывалки для банок, выжималки для лимонов, резалки для дынь. У нас ведь так много подобных вещей.

И где только мы набрались подобной хрени? Покупной «свадебный дождь», покупные «свадебные подарки», покупные «рождественские чулки с подарками» – импульсивные покупки в Икее. Все это бессмысленное и бесполезное барахло, принесенное в качестве подарка, затем прячут в кухонные шкафы и чуланы, даже не вынув из коробки. Вот о чем думаю я, пока Томас освобождает меня от счетчика, этого высокотехнологичного эквивалента открывалки для пивных бутылок.

– Теперь вы можете говорить, доктор Макклеллан. – И преподобный Карл жестом радушного хозяина приглашает меня пройти в мою собственную гостиную.

И это за сегодняшний день еще далеко не последняя его роль-перевертыш. Впрочем, все, чего они хотят, я уже поняла из программы Си-эн-эн, без конца повторяющей историю о том, как брат президента упал, катаясь на лыжах, и постепенно знакомящей зрителей с подробностями полученной им травмы – повреждено заднее левое полушарие головного мозга; оно жизнеспособно, но коммуникативные функции нарушены, речь абсолютно бессвязная. В общем, мне совершенно ясно, что нужно преподобному Карлу и его команде.

Им нужна я.

Вот если бы Анна Майерс, катаясь на лыжах, получила такую травму, налетев на дерево, я бы бросилась к ней на помощь, не раздумывая ни секунды. Вот только вряд ли тогда за мной приехали бы такие «важные» мужчины на черных SUV, прекрасно знающие, что жена президента лежит в палате интенсивной терапии.

– И что вы хотите от меня услышать? – Слова медленно, осторожно вытекают у меня изо рта, пока я выхожу из кухни и направляюсь прямиком к телевизору, выключаю его и сажусь в одно из боковых кресел. Я не желаю делить пространство ни с кем из этих людей.

– Жарко здесь, – говорит преподобный Карл, поглядывая на холодильник.

– Да, жарковато, – откликаюсь я.

Кто-то из его свиты – но не Томас – выразительно кашляет.

Я делаю вид, что поняла намек, и говорю:

– Патрик, дорогой, раз уж ты все равно на кухне, так, может, нальешь нашим гостям холодной водички?

И Патрик наливает воду, и приносит поднос со стаканами в гостиную, и все, естественно, замечают, как неодобрительно качает головой преподобный Карл. Ведь именно мне, жене, полагается обслуживать гостей.

– Итак? – говорю я. – Насколько я поняла, у Бобби Майерса мозговая травма? Локализация?

Преподобный Карл устраивается на козетке напротив моего кресла и предлагает Патрику:

– Вы же медик, Патрик, так, может быть, покажете ей отчет, полученный по факсу сегодня утром из госпиталя?

И мой муж, которого этот гнусный тип, с такой легкостью год назад надевший на меня проклятый металлический наручник, запросто называет по имени, подчиняется: предложив гостям принесенные им стаканы с водой, он вытаскивает из-под мышки тонкую папку и протягивает мне.

– По-моему, Джин, тебя должно это заинтересовать.

О да, я, безусловно, заинтересована. Собственно, весь текст уместился на первой же странице, и уже на второй строчке мои глаза отыскивают причину столь неожиданного визита преподобного Карла: поврежден задний отдел головного мозга. Верхняя височная извилина. Левое полушарие. Пациент – правша, значит, у него левое полушарие доминантное.

– Зона Вернике, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь, и продолжаю читать, чувствуя, какой непривычно легкой кажется мне моя левая рука, и на ней, на запястье, прямо-таки светится полоска незагорелой кожи – такое ощущение, словно я сняла наручные часы и собираюсь нырнуть в бассейн. Один из секретных агентов – я полагаю, что это именно они, особенно если учесть присутствие Карла Корбина, – невольно потирает собственное запястье, и я замечаю у него на безымянном пальце левой руки простое золотое кольцо. Значит, он женат и все понимает. Зато мне непонятно, в каком он лагере; как, впрочем, и Патрик. Все эти слуги государства обучены следовать за своим хозяином, точно щенки.

Услышав мое замечание, преподобный Карл кивает:

– Да. И президент очень обеспокоен.

«Еще бы!» – думаю я. Господин президент весьма сильно зависит от своего старшего брата, и ему, черт возьми, придется ох как нелегко, когда он попытается либо что-то сообщить Бобби, либо что-то у него узнать. Примеры подобных будущих разговоров сами собой возникают в моем мозгу:

«В Афганистане сложилась весьма сложная ситуация, Бобби», – скажет президент.

А Бобби в ответ заявит что-нибудь такое: «Симпатично мерцают твои банановые страсти». И при этом речь его будет вполне ясной, членораздельной и плавной, каждый звук будет идеально артикулирован, но в итоге получится абсолютнейшая чушь: не шифровка, не некая недоговоренность, не детская игра, а самая настоящая чепуха, какую обычно несут те, кого когда-то было принято называть идиотами – в клиническом смысле этого слова.

Я изо всех сил стараюсь сдержать улыбку, и для этого мне приходится довольно сильно прикусить себе щеку изнутри – в данный момент я просто обязана сохранить на лице выражение полнейшей серьезности, глубокой озабоченности и осознания собственного долга.