— Я читал ее в прошлом году, — говорю я. — Запутанная штука. Про пещеру вообще бред какой-то.

Барти пожимает плечами.

— Я сейчас читаю про аристократию.

Он произносит «аристократия». Старейшина называл ее «аристократия», но он, может, тоже неправильно читал, да и вообще, разница?

Ту часть, про которую он говорит, я помню хорошо — это была главная тема урока, который Старейшина для меня приготовил. В общем и целом, это и есть основа системы Старейшин.

— Аристократ — это человек, рожденный править, — говорю я. — С врожденными способностями лидера.

Вряд ли мы с Барти понимаем под этим одно и то же: единственная причина, почему я был рожден, чтобы править, это то, что меня взяли из множества одинаковых генетически модифицированных эмбрионов, чью ДНК дополнили качествами идеального лидера.

— Но даже сам Платон говорит, что идеальная форма аристократии может прийти в упадок, — возражает Барти.

Слово «упадок» напоминает мне о том, что Марай говорила про энтропию: как все постепенно выходит из-под контроля, в том числе и корабль. И я.

— Старейшина как аристократ, — добавляет Барти и, позабыв о книге, заглядывает мне в глаза, как будто хочет, чтобы я разглядел в его словах скрытый смысл. Я стряхиваю мысли о сломанном двигателе и вранье Марай и возвращаюсь к разговору.

— Но система Старейшин не в упадке. Она работает. Все нормально.

— Ты не Старейшина, — отмечает Барти. — Ты все еще Старший.

Я качаю головой.

— Разница только в слове. Я могу править, не принимая его титула.

— Все эти термины меня путают. — Барти снова поднимает «Республику», закрывает и глядит на обложку. — Тут об аристократии и тирании рассказывается как о двух разных вещах, но я не вижу разницы. — Он подвигает ее мне. — Но там есть и про другие формы правления.

— Ты о чем? — настороженно спрашиваю я.

Барти встает, и я встаю тоже.

— Тебе не обязательно делать все в одиночку, — говорит он. — Посмотри на вещи реально. Даже если ты — аристократ, единственный подходящий лидер для корабля, тебе всего шестнадцать. Может, ты и станешь отличным командиром…

— Стану? — рычу я.

Он пожимает плечами.

— Люди тебя пока не уважают. Может, лет через пять — десять…

— Люди уважают меня за то, кто я есть!

Барти бросает книгу — ее стук эхом отдается от металлической поверхности стола — и, обойдя меня, направляется к двери.

— Ты дал нам всем возможность думать и выбирать, что мы хотим, — добавляет он тихо, почти шепотом. — Это я уважаю. Но ты должен понять, что, подумав хорошенько, мы, возможно, не захотим видеть лидером тебя.

Барти выбирает две книги — «Историю Великой французской революции» и другую, из зала естественных наук, «Техническая инструкция по системам коммуникации». Платона он оставляет на столе, а эти забирает с собой и молча уходит. Но когда дверь за ним закрывается, остается ощущение, что он оставил в зале тишину, полную невысказанных слов.

«Последняя причина разлада: Индивидуальное мышление».

Он понятия не имеет, что я за три месяца ни разу не выспался. Что я только и делаю, что пытаюсь разобраться, как удержать полный корабль озлобленных, сердитых, рефлексирующих людей от саморазрушения. Что теперь ко всем прочим моим неприятностям добавился сломанный двигатель. Он видит лишь, что я не справляюсь. Я не могу править без фидуса, и только это им и важно.

Мой провал.

Я отдал им их жизни, но не сумел спасти от себя самих.

Когда я снова выхожу на улицу, приходится несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к свету. Тишина здесь кажется такой спокойной, мирной, почти что благоговейной. В Регистратеке вообще-то не шумно, но и не настолько тихо.

Что-то притягивает взгляд. Я медленно оборачиваюсь. Рядом со входом в Регистратеку на почетном месте висит картина — мой портрет. Это была одна из последних работ Харли.

И кто-то ее изрезал.

Выглядит так, будто по холсту прошлась гигантская когтистая лапа — пять длинных надрезов спускаются по моему лицу и груди, нитки и засохшая краска по краям делают их похожими на кровоточащие раны. Фон у меня за спиной — отражение полей и ферм «Годспида» — почти не пострадал. Тот, кто это сделал, постарался уничтожить только мое лицо, а остальную часть картины не тронул.

Когда я заходил, этого не было. Значит, этот человек подождал удобного случая, чтобы точно знать, что я замечу и пойму, что он сделал это, пока я был здесь.

Заставляю себя отвернуться. Глаза обыскивают поля и тропу. Никого. Преступник уже сбежал… или просто-напросто зашел в Регистратеку и, затерявшись в толпе, смотрел, как я прохожу мимо.

Вернувшись к себе, я не могу перестать мерить шагами комнату. Орион оставил подсказки… мне? Это что-то важное, похоже, вопрос жизни и смерти. Это касается гибели корабля? Остановившегося двигателя?

И… что он имел в виду, говоря, что уже дал мне первую подсказку?

Замираю и, уставившись в стену, замечаю таблицу, которую на ней нарисовала. Прошло три месяца с тех пор, как Старший помешал Ориону убить замороженных военных. Перед этим мы пытались вычислить убийцу, написав на моей стене список жертв. Провожу взглядом по неаккуратным строкам. Краска такая густая, что кое-где ее края отбрасывают на белую стену тоненькие тени. Полосы подтеков тянутся к полу, словно ведьмины костлявые пальцы. Одна из них толще и длиннее остальных — она прорезает пыльный плющ, который Харли когда-то давно нарисовал для своей девушки, которая жила в этой комнате до меня.

Черные каракули на грязной стене. Вот и все, что мне дал Орион — если не считать трупы.

Закрываю глаза и глубоко вдыхаю, вспоминая запах краски, в которую я окунала кисть.

Краска.

Харли.

Вот что Орион дал мне. Единственное, что он реально мне давал. Последнюю картину Харли. Когда Харли сидел на криоуровне и соединял вместе куски проводов, чтобы открыть шлюз изнутри и выброситься навстречу смерти в пустоту космоса, он отдал свою последнюю законченную картину Ориону, а тот передал мне. Мне было так грустно на нее смотреть, что я попросила Старшего отнести ее в комнату Харли.

Там она и должна быть до сих пор… Я выбегаю в коридор. Его комнату найти легко — пятна краски образуют радужный след, ведущий прямо к порогу.

В комнате, словно старыми ошибками, пахнет пылью и скипидаром. Искусственное солнце из-под жалюзи освещает самодельный горшок с растеньицем, которое давно уже погибло. В полосах света танцуют пылинки.

Я чувствую себя в этой комнате непрошеным гостем и никак не решаюсь отнять палец от биометрического сканера.