– Одно могу сказать, Юлия. Вы правы в том, что ваше место в армии – этакой предводительницей амурного воинства верхом на единороге…

– Фу, как пошло, – с брезгливой ноткой в голосе перебила Шахрезада, а ведь сама только что сказала пошлость. – Амуры! Единороги! У компаньона своего Соколовского нахватались?

– И верно, – покаянно согласился штабс-капитан, прижав фуражку к груди. – Стыжусь. Сконфужен. Скажу тогда по-солдатски бесхитростно: ступайте-ка лучше в батальон Даши Севастопольской. Туда вас примут без всяких шуток – не кавалерия, но дело достойное, и прямой урон неприятелю. Хоть крест давай.

– И дадут, – ничуть не смутилась Шахрезада. – Поверьте моему слову. Еще и домик заместь проданного на народные полушки купят.

NOTA BENE

И дали…

Во исполнение воли его величества приказ о награждении Даши Севастопольской – дочери матроса 10-го ластового экипажа, погибшего при Синопе, – золотой медалью «За усердие» на Владимирской ленте был объявлен по всему Черноморскому флоту. И домик купили, заместь того, проданного Дашей, решившей купить повозку с лошадкой и вывозить на ней наших раненых солдат и матросов с бастионов. Да не на народный сбор покупали, а государь лично ссудил пятьсот рублей серебром. И сверх того заявлено было, что «по выходу ее в замужество жалует еще тысячу на обзаведение», что, пожалуй, оказалось лишком, ибо на те деньги купила Даша трактир в Бельбеке, где муж и спился.

А что говорят, мол, помогала во время войны всем, чем могла, и, говорят, не только раненым помогала – так это святости Даши Севастопольской ничуть не преуменьшает. Даже если, опять-таки говорят, и блаженная была малость. У нас блаженные в простоте своей сплошь и рядом святее здравомыслящих. Так что среди дворянских фамилий Крестовоздвиженских сестер милосердия имя слободской дурочки упоминается совершенно по праву. И промеж адмиралами в нише панорамы Севастопольской бюст простой матросской дочери – на своем месте.

Лондон,

февраль 1855 года

Еще задолго до прибытия в Гринвич, сидя в бирмингемском дилижансе, Мэри сомневалась в удаче своего предприятия. Казалось, соседи по кожаным сиденьям все шепчутся, косясь в ее сторону, и вот-вот шепнут кондуктору, чтобы ее немедленно ссадили и препроводили к констеблю: «Кому, дескать, охота связываться с сильными мира сего?»

Однако именно нежеланием связываться с сильными мира и объяснялась полная безучастность попутчиков леди Мэри, пусть девушка и была очень далека от «толпы», с которой надеялась слиться! Мэри искренне полагала, что «простые» люди и поступать должны просто – если написано в объявлении на стене станции: «Увидевший должен немедленно сообщить», так как же ослушаться?

А то, что «слиться» не удалось, виделось ей уже ясно. «Я – как белая ворона, – в отчаянии твердила себе Мэри и, сама того не замечая, мяла в руке главнейшую улику против себя – шелковый платок с инициалами, плод долгого труда белошвейки. – Кого обманет дешевая фабричная ткань уныло-коричневого платья и вульгарная брошь из финифти на подбитой мерлушковым мехом ротонде самого деревенского кроя? Нет, всякий узнает во мне дочь лорда Рауда, и никто не пожалеет „черного пенни“[30], чтобы сообщить обо мне за солидное вознаграждение».

* * *

Старый граф так и думал, так и предполагал – она сбежит! Предполагал с той самой минуты, когда баронет[31] Мак-Уолтер – предмет вечного раздражения и тревоги – появился в жизни дочери. Да хоть бы этот проходимец пропал, если будет на то милость сатаны! Пропал бы навсегда!

Год назад граф был уверен – сбежит его Мэри в колонию североамериканских пилигримов, к австралийским каторжанам или в один из торговых фортов Ост-Индской компании. Кто знает, куда могло занести его строптивую дочь с таким авантюристом, как эта рыжая бестия баронет!

«Чего только стоит одна его покупка через третьи руки патента на золотой прииск в Калифорнии, эта традиционно несчастная попытка разбогатеть! – раздраженно засопел лорд Рауд бугристым лиловатым носом. – И ведь вернулся из Калифорнии рвань рванью, но с таким вдохновенным враньем и с такими горящими глазами!»

Только увидев отражение этого адского пламени в глазах бедной Мэри, старый граф понял: «Теперь она точно сбежит! Провалиться мне на этом месте!»

И верным доказательством тому были твердо сжатые губы дочери, когда он грозился отлучить шотландского проходимца от дома.

Доказательством было ее упорное молчание, когда лорд устраивал допрос: как это, уйдя с молитвенником в часовню, она возвращается из конюшни в кружевах соломы?

Рауд корил себя за свою излишнюю и даже преступную мягкосердечность. Кто-либо другой бы на его месте, заметив хоть одну соломинку на дочериной юбке, тут же приказал бы спустить на этого шотландского проходимца всех собак! Или на дуэль бы вызвал! Или устроил бы так, чтобы баронет под угрозой судебного преследования отбыл обратно в Калифорнию и прозябал там до конца дней!

Увы, граф был слишком мягкосердечен и вместо всего перечисленного мог только сидеть у камина, успокаивая себя с помощью виски, а затем, как следует «успокоившись», проливать пьяные слезы, думая о юной беспутной Мэри, беззастенчиво пользовавшейся добротой отца.

Доказательством этого беззастенчивого злоупотребления являлась ледяная корка, которой подергивались глаза негодницы, стоило графу завести речь о детской помолвке с кузеном Роджером. Мэри прекрасно знала, что для отца эта ледяная корка – как нож по сердцу!

И главное – эти записки и письма, за сочинением которых лорд Рауд не раз заставал дочь, но так ни разу и не смог их прочесть. Наверняка в них обсуждался план побега.

Джон-Ксаверий Рауд, одноименный граф, полковник и член палаты лордов, бродил по паркету библиотеки в своем замке в Уэст-Мидленсе, точно маятник часов – туда-сюда, – и этот маятник постоянно маялся, рассуждая о предмете страстного увлечения своей дочери.

Старый лорд еще недавно надеялся, что, наконец, нашел средство извести этого проходимца – отправить в Крым. Малый оказался примерно тщеславен и столь высокого о себе мнения, что даже не нашел ничего оскорбительного в том, чтобы будущий тесть (да черта с два!) купил ему лейтенантскую должность в 93-м егерском шотландском полку.

«Кажется, он даже счел это уступкой с моей стороны, – покачал старый полковник седой головой, взлохмаченной, будто спросонья. – Решил, наверное, что старик смирился. Дескать, чего ни сделаешь для счастья любимой дочери. Недостает жениху звучности титула? Довольно станет воинских лавров! Чего проще заслужить их на войне для такого молодца, который уже славен своими похождениями с револьвером на гризли! Так этот проходимец и говорил. Врал, поди, как депутат нижней палаты!»