чтобы столкнуть подводу с места, а штурмовик орал и бил всех кого ни попадя палкой, и староста барака весело хохотал, словно хотел показать, каким крутым в его глазах выглядел штурмовик. В конце концов подвода так или иначе сдвигалась с места. И хотя продрогшие до костей арестанты смертельно уставали, все-таки по прошествии одной или двух недель такого труда они все еще не выбились из сил окончательно, и необходимый объем работ выполнялся. Тела всех арестантов покрылись шрамами и синяками в результате постоянных ударов палками, но никто из них не получил опасных ран.

Однако они знали, что все могло быть намного, намного хуже. Разве они не видели, как эсэсовец, комендант барака, который наблюдал за порядком, так ударил вчера на Аппельплац мальчишку-цыгана, что разорвал ему щеку. И только за то, что ему не понравилось, как паренек стоял. После переклички им пришлось тащить мальчишку в госпиталь.

Такова жизнь, частью которой тебя сделали: почти ежедневные избиения, раны и страдания. Поэтому они объединились, чтобы выжить в безумных обстоятельствах. Так что теперь бешеному эсэсовцу противостояло организованное сообщество, где всякому доставалась равная часть опасности. Поляки подбадривали Ханса, а Ханс старался помогать полякам. Они больше не чувствовали боли от ударов, они знали: подводу надо вытащить любой ценой!

– Взя-лись! Рраа-зом!

Пятнадцать пар слаженно действующих мужских рук справлялись с задачей, которая оказалась бы не по силам даже паре лошадей. Но теперь они стали еще сильнее, теперь у них был резерв. «Что будет с нами через неделю или через месяц?» – размышлял Ханс, забравшись вечером в постель. Он чувствовал себя больным. Он снимал мокрую насквозь рубаху, но температура заставляла его дрожать под тоненьким одеяльцем, которое он делил с двумя соседями по койке. Несмотря на то, что на верхних койках было тепло, а людей в помещении было много, он дрожал от холода. Что же с ним было?

Поляки, которые попали сюда на несколько недель раньше, часто получали посылки из дома. А русские то и дело получали еду через друзей, давно живших в лагере. Никто не сравнится с русскими по части умения «организовать» свою жизнь наилучшим образом. Даже если возле кухни будет толочься с десяток эсэсовцев, ни один русский не побоится утащить оттуда полные карманы картошки. И всегда отыщется место, где он сможет тайком развести огонь и сварить эту самую картошку. Но и нигде вы не встретите такой великой дружбы, как между этими русскими, потому что у каждого найдется дружок на карантине, с которым он честно поделится добычей.

Но кто поможет Хансу? И тем немногим голландцам, которые оказались вместе с ним на карантине? Он давно уже заметил, что голландцы в лагере не слишком торопились позаботиться друг о друге.

А голландских евреев, так же как и прочих голландцев, считали в лагере слабыми и ленивыми. Возможно, те, кто так думал, были правы. Голландцы по природе своей люди спокойные и деловитые, которым несвойственно усердно стремиться к достижению цели или идти к ней окольными, кружными путями. Так зачем ему, голландцу, усердствовать в этой почти бесполезной работе? Ведь для голландцев военное производство – это бессмысленный и безумный труд. Так что они в такой ситуации имели право быть ленивыми.

Но из-за этого почти никто из голландцев в лагере не смог найти такое место, где все было бы организовано так, чтобы его это устраивало. Ни один из них не работал на кухне или на складе, и – возможно, за исключением Леена Сандерса – мало кто заботился о духе коллективизма.

Еще несколько раз Ханс получал от Фридель пакеты с бутербродами, переданные тайными путями. Для него это было счастьем, невероятным, огромным, никогда раньше не испытанным. Но как преодолеть голод, подхлестываемый тяжелой работой? Как долго он сможет продержаться?

И вдруг, через три недели, случилось нечто неожиданное. Было еще совсем рано, и Ханс, не торопясь, в третий раз откусил и стал пережевывать остатки сбереженного со вчерашнего дня куска хлеба, когда в помещение вошел писарь барака. Он выкликнул несколько номеров, среди которых был и номер Ханса. Они стояли вчетвером в проходе между кроватями и, едва им скомандовали «на выход», повернулись и пошли в сторону госпиталя.

В Двадцать первом бараке собралась целая толпа. Ханс разговорился с каким-то небольшого роста старичком. Он показался Хансу толстым, но, если присмотреться, можно было заметить, что он страдает водянкой. Весь его «жир» оказался всего-навсего водой, а на лбу красовался здоровенный фурункул. Звали его доктор Кон, он был врач-дерматолог и целый месяц проработал в команде по строительству дорог. Это был его третий визит к лагерному врачу, и он был уверен, что его положение никак не изменится.

Ханс, напротив, был исполнен оптимизма и оказался прав. Несколько коротких вопросов об образовании и опыте работы – и он почувствовал, что теперь уже все будет в порядке.

Наконец-то он снова попал в госпиталь, наконец-то у него появился шанс.

Его эпопея с подводами и строительством дорог, с чрезмерно тяжелой работой целыми днями под дождем наконец-то закончилась. И, несмотря на свои огрубевшие руки (он не смог бы написать сейчас ни строки), несмотря на свои израненные ноги, на свою спину, не дававшую ему ни нагнуться, ни выпрямиться до конца, он вошел в приемное отделение Двадцать восьмого барака полный мужества и боевого духа.

Глава 10

Способны ли вы представить, что даже в концентрационном лагере можно умирать от скуки? Хансу было смертельно скучно. В Двадцать восьмом бараке для него не было никакой работы. Да и остальным фельдшерам приходилось ждать, пока их поделят между разными больничными бараками, где есть нужда во вспомогательном персонале. Ханс с удовольствием насладился бы выпавшим ему отдыхом, если бы мог по утрам не торопиться вылезать из постели, а днем имел возможность выходить на улицу и греться в лучах скудного осеннего солнышка. Но нет, такой радости ему не пришлось испытать. Принцип концентрационного лагеря состоит в беспрерывном Bewegung[63]. Вот почему даже в те дни, когда арестанту нечего делать, он должен постоянно находиться в движении.

С утра необходимо вставать по гонгу, потом – умываться и одеваться; а когда через четверть часа гонг призывает всех на работу – надо работать. Уборщикам хорошо – они моют швабрами пол. Но помогать им нельзя,