Перед отъездом из Бостона я убедилась, что дом все еще подключен к необходимым коммуникациям. Мне сказали, что все в порядке, и это, оглядываясь назад, должно было подсказать мне, что папа не просто владел домом. В Бейнберри Холл есть все коммунальные услуги среднестатистического дома. Проточная вода. Газ. Электричество. Единственное, чего там нет — это телефонной линии, поэтому я остаюсь в пикапе и звоню маме на мобильный. Я специально ждала их с отчимом отъезда на Капри, чтобы приехать сюда. К тому времени как мама прослушает голосовую почту, она будет уже за полмира отсюда.

— Привет, мам. Это я. Я просто хотела тебе сказать, что, хоть я и очень ценю твое предложение купить Бейнберри Холл, я решила сама его отремонтировать и продать, — неуверенность так и проскальзывает в моем голосе, когда я на цыпочках подхожу к той части, которая ей действительно не понравится. — Вообще-то, я уже тут. Просто хотела, чтобы ты знала. Хорошей тебе поездки.

Я жму на отбой, засовываю телефон в карман и достаю свой багаж с пассажирского сиденья пикапа. С двумя чемоданами в руках и большой спортивной сумкой за спиной я направляюсь к парадной двери Бейнберри Холл. Через мгновение, потраченное на возню с ключами, дверь отпирается и открывается с возбужденным скрипом петель.

Я заглядываю внутрь и вижу неосвещенный интерьер, окрашенный в серый цвет сумерками. Ноздри щекочет странный запах — смесь затхлого воздуха, пыли и чего-то еще. Чего-то более неприятного.

Гниения.

Пока я стою там, вдыхая неприятный запах Бейнберри Холл, мне приходит в голову, что, возможно, мне следует испугаться. Поклонники этой Книги так и сделали бы. Венди Дэвенпорт и десятки тысяч других. Прямо сейчас они были бы в ужасе, беспокоясь обо всех кошмарах, подстерегающих их за этой дверью.

Но я не боюсь.

Любая моя тревога связана с более приземленными вещами. В основном с тем, откуда пахнет гнилью. Это дерево гниет? Здесь есть термиты? Какой-то лесной зверь, который зимой смог сюда пробраться и умер?

Или, может, это мое воображение. Остаток моих ожиданий найти дом в полном запустении. А не место, где все еще есть смотритель и уборщица. Определенно не место, где папа оставался на одну ночь в году.

Я захожу в вестибюль, бросаю сумки и щелкаю выключателем у двери. Лампа над моей головой загорается. Внутри мечется пойманный мотылек. Силуэты крыльев бьются о стекло.

Я не уверена, чего жду, когда углубляюсь в дом. Какое-нибудь убожество, наверное. Двадцать пять лет забвения. Паутину, свисающую с углов, как знамена. Дыры в потолке. Птичий помет на полу. Но здесь чисто, хотя и не безукоризненно. Тонкий слой пыли покрывает пол вестибюля. Когда я оборачиваюсь, то вижу следы, оставленные на моем пути.

Я продолжаю идти, движимая любопытством. Я думала, что когда снова окажусь здесь, это пробудит хоть какие-то воспоминания, пусть даже самые слабые. Блеклые обрывки о том, как я сидела на крыльце или на кухне, поднималась по лестнице перед сном.

Ничего.

Все мои воспоминания связаны только с чтением подобного в Книге.

Я повторяю путь, который прошли мои родители во время их первого тура. Тот самый, о котором подробно писал мой отец. Мимо лестницы. Под люстрой, с «щупалец» которой свисают несколько зигзагов паутины. В большую комнату. Стою у камина, откуда на меня должно было бы смотреть мрачное лицо Уильяма Гарсона.

Но картины там нет. Все, что находится над камином, — это камень, выкрашенный в серый цвет. А это значит, что либо портрет мистера Гарсона никогда и не существовал, либо папа закрасил его во время одного из своих тайных визитов.

Дальше — столовая и кухня со стеной из колокольчиков, которые когда-то, должно быть, блестели, но теперь потускнели от налета. Я дотрагиваюсь до одного, подписанного как «гостиная», и он издает жестяной, невеселый звук.

Я иду в другой конец кухни, поглядывая на потолок. Его участок над рабочим столом явно не относится к первоначальному потолку. Краска не совсем соответствует остальной части кухни, и есть видимый шов вокруг пятна, которое было заменено. В центре — сероватый овал, где потолок начал проседать.

Пятно от воды.

Несмотря на то что оно выглядит десятилетней давности, пятно означает, что в потолке в какой-то момент что-то начало протекать. Это совсем не здорово.

В дальнем конце кухни я не утруждаюсь и даже не спускаюсь в подвал с каменными стенами. Шепот холода и сильный запах плесени, доносящийся от двери, говорят мне, что это место лучше исследовать днем с защитным снаряжением.

Итак, обратно на первый этаж, в круглую гостиную, которая оказалась меньше, чем я себе представляла. Как и весь дом. По описаниям моего отца, Бейнберри Холл казался больше — похожее на пещеру место, которое обычно встречается только в готической литературе. Этакий замок Мандерли на стероидах. Реальность не так грандиозна. Да, он большой, если сравнивать с обычными домами, но тесный, чего я никак не ожидала, и он кажется еще теснее из-за темной деревянной отделки и пыльных обоев.

Гостиная загромождена мебелью, покрытой тряпками, отчего она похожа на комнату с привидениями. Я сдергиваю чехлы, создавая клубы пыли, и когда они оседают, я вижу настолько тонко отделанную мебель, что ей место только в музее.

Наверное, это мебель семьи Гарсон. Такие вещи мои родители точно не смогли бы себе позволить в то время. Особенно секретарский стол из вишневого дерева, стоящий у изогнутой стены с окнами в передней части комнаты.

Он выше меня и вдвое шире, нижняя половина стола состоит из полки, которую можно опустить, чтобы подстроить ее для письма, и нескольких ящиков. На верхней половине есть дверцы, которые, распахнувшись, как крылья, открывают аптекарские ящички для чернильниц и ручек, маленькое овальное зеркало и деревянные щели для писем — этим папа точно не пользовался. Он просто сложил письма на опущенной полке. Просматривая пыльную кучу, я нахожу нераспечатанные счета, старые листовки и выцветшие рекламные проспекты продуктовых магазинов, некоторые из которых датируются прошлым десятилетием.

Рядом с ними лежит золотая рамка. Я поднимаю ее и вижу фотографию нашей семьи. Пожалуй, это было до того, как мы переехали в Бейнберри Холл, потому что мы все кажемся счастливыми. Особенно мои родители. Они были красивой парой. Мама, изящная и бойкая, прекрасно контрастировала с неряшливой красотой папы. На фотографии рука отца обвилась вокруг талии мамы, притягивая ее к себе. Она смотрит на него, а не в камеру, и улыбается такой улыбкой, какую я не видела уже много лет.

Не очень-то большая счастливая семья.

Вот только недолго.

На фотографии я стою перед родителями с косичками и без переднего зуба, что портит мою широкую ухмылку. Я выгляжу такой юной и беззаботной, что едва узнаю себя. Я поднимаю взгляд к овальному зеркалу стола и на мгновение сравниваю эту женщину с девочкой, которой была раньше. Мои волосы — теперь чуть темнее — свободно падают на плечи. Когда я широко улыбаюсь, копируя выражение лица на фотографии, это кажется мне натянутым и неестественным. Мои карие глаза почти не изменились, хотя теперь в них появилась жесткость, которой не было в юности.