– Знакомьтесь, Земфира Андреевна, – сказал Отари. – Это моя невеста, Маша.

– Очень приятно. Очень... – расклеила губы она. И вдруг добавила: – Если пригласите меня на свадьбу, я подарю вам потрясающие сережки от Fine Lewerly.

Машка, улыбаясь, сотворила коротенький книксен.

– Прощайте, – сказала Земфира Отари. – Я отдаю вас. – Она махнула ладонью и промокнула нос очередной салфеткой.

Артур, которому Танька ничего не объяснила, отнесся к происходящему серьезно: он ничего не понимал. У Машки же был Леша? И при чем здесь тогда Отари?

Артур представил свой телефонный разговор с Беляковым.

– Привет, tough gue. Все снимаешь? Молодец. А тут был факт. Твоя замутила с хирургом. По-моему, всерьез. Насторожись. Я по-дружески.

По Волоколамке, в туннель под каналом Москва—Волга, мимо Тушинского рынка, под Кольцевой и – уже вырвавшись из мегаполиса – к знакомой, привычно-суетливой развилке, уводящей влево на Ильинку, а вправо, мимо поста ГАИ, под железнодорожными рельсами, по которым раскатывают электрички, мимо строящегося горнолыжного комплекса и старого Пенягинского кладбища – в Красногорск, к маме.

Сколько, сколько раз за свою уже сознательную жизнь Ирка проделывала этот путь? Не сосчитать. На автобусах и электричках, а потом и на самых разных машинах. Ирка любила маму, вырастившую ее без отца, водителя-дальнобойщика, умершего прямо за рулем от инфаркта. Мама до сих пор, чтобы не засиживаться дома, подрабатывала поварихой, и от нее всегда пахло чем-нибудь вкусным. А еще они были очень и очень дружны. Ирка могла довериться маме во всем, даже сокровенном, зная, что та никогда и ни при каких условиях не обидит ее непониманием или ненужным поучительством. Ирка в деталях и подробностях рассказала маме о напугавшей ее перипетии с Ярославой. О том, что она попытается видоизмениться под скальпелем у Отари.

– Прячься, – сказала ей мама. – За собственную тень. Береженого Бог бережет. А за Сонечку не бэ, – мама иногда забавно использовала современный слэнг, услышанный от Ирки. Не «бэ» в данном случае обозначало «не бойся». Дом, в котором жила мама, был хорошим. Крупноблочный. Девятиэтажка. Они въехали в него в самом начале восьмидесятых, когда он еще не растерял ароматов новостройки. По тем временам их трехкомнатная квартира на шестом этаже, с лоджией и балконом, с девятиметровой кухней, раздельным санузлом и потолками под два семьдесят пять, считалась роскошной. Летними вечерами из окна хорошо смотрелся Дворец культуры «Подмосковье» и, красиво подсвеченный уличными софитами фонтан. Первый этаж дома занимал самый большой в Красногорске книжный магазин, с когда-то очень популярным букинистическим отделом. Сюда постоянно наведывались библиофилы из Москвы. А чуть поодаль, на не очень высоком пригорке, вокруг которого когда-то был яблоневый сад и стояли деревенские избы, сейчас вытянулась школа, сада и домишек не стало, зато вольготно раскинулись спортивная и детская площадки.

Мама, раскрасневшись от радости и плиты, с удовольствием кормила Ирку и Сонечку варениками с замороженной еще с лета черникой.

– Мама, ты ушибла лицо? Да? – между прочим, с абсолютной непосредственностью поинтересовалась по-пятилетнему говорливая дочь.

– Ага... – улыбнулась Ирка. – Играли в мяч, в волейбол, вот мне мячом прямо по фейсу.

– Фейсу было больно?

– Сначала да, а сейчас не очень.

– Во-от, – попыталась развернуть тему Сонечка. – Это потому, что в мячик надо играть руками, а не лицом. Правильно, бабуля?

– Еще бы! Разве это дело, фейсом об мячик лупить.

– У нас во дворе Федька Гармошкин бегал-бегал и на свой же паяльник воткнулся.

– Какой паяльник, Сонечка?

– Ну нос, мама. Ты че, не понимаешь?

– А дальше что было с Гармошкиным?

– Кровь, любовь и слезы, – не задумываясь сказала Сонечка.

– Сама придумала? – поинтересовалась Ирка.

– А что тут придумывать? Так и было. Кровь – из носа. Любовь – от Федькиной мамы. А слезы – от обоих. Федька ревет, и мама его плачет. Как в кино по телевизору прямо.

Потом они пошли на улицу. Сонечке захотелось покататься на машине, и Ирка охотно покружила по знакомым улицам городка. Ей сейчас было очень хорошо. Маме она подвезла солидную порцию денег, Сонечка была рядом, разъяснившийся день грел через лобовое стекло солнечным светом; в приемнике с поставленного для дочки диска пел Иркин голос. Этот диск ей помог записать на профессиональной студии у Льва Лещенко, по дружбе, Олег. Лещенко сказал Ирке:

– Мне нравится, я позову тебя когда-нибудь спеть на моем концерте.

Была звезда, да вдруг сорвалась,

Упав с небес на дно пруда.

Была тропа, да затерялась,

Теперь не сыщешь и следа,

Теперь не сыщешь и следа.

Была краса, да все напрасно,

Коль ты ценить ее не мог.

Была заря, да враз погасла,

Ушла за дальний перелог.

Была ветла, да вдруг прогнулась,

Чтоб не ожить уже весной.

Была судьба, да разминулась,

Чтоб вновь не встретиться со мной.

Была сирень, да вся повяла,

Вся до цветочка отцвела.

Была любовь, до вот не стало.

И я не верю, что была.

– Ты чего, ты чего это, мамочка, а? – Углядела на Иркиной щеке мокрую дорожку Сонечка.

– Нет-нет. Мне хорошо... – Вытерла лицо платком Ирка.

– А разве от «хорошо» плачут?

Ирка подрулила к подъезду маминого дома. Выключила зажигание. Закурила.

– Ты мне не ответила, мама.

Ирка погладила Сонечку по золотистой головке:

– Плачут. Ты разве забыла, как бабушка говорит?

– Как?

– Мне так хорошо, что плакать хочется.

– А-а... – закивала Сонечка. – Но все-таки я вас, взрослых, не очень понимаю.

– И слава богу, – сказала Ирка. – Выходи, пойдем к фонтану.

Вот здесь-то, на звенящей детскими голосами площадке, уставленной всякими приспособлениями для разных забав, и оборвалось солнечное настроение Ирки.

Пока Сонечка с подружкой бегали вокруг закапанного палыми листьями фонтана, к Ирке подошли внешне приличные молодые парни. «Чеченцы» – почему-то мелькнуло в голове у Ирки.

– Зажигалку не дашь, красавица? – обратился к ней один из них. Голос у него был подсевше-нечист.

Пока он раскуривал сигарету, второй, от которого на Ирку пахнуло кинзой и алкоголем, приблизившись к зажигалочному огню, но не прикуривая, зыркнул на нее исподлобья настороженным черным глазом.

– Слышь, ты, сука, если не оставишь в покое сама знаешь кого, тебе и твоей Соньке пиздец.