– Вам, наверное, лучше посмотреть предпоследний зал, – говорит он папе. – Пойдемте, я вас провожу.

И уверенно ведет нас в зал колористов. Хоппе, Гирсинг, Исаксон. Зал весь утопает в розовом и холодновато-зеленом. Вейе и Сёнергор. Мастера вдохнули жизнь в персонажей и усилили линейную перспективу морского пейзажа воздушной, передав игру неуловимых оттенков. Я стою с открытым ртом, и слезы радости катятся у меня по щекам. Папа улыбается. Луковичка моя…

Уходя, отец благодарит смотрителя и прощается с ним за руку.

– Приходите еще, – говорит Янлов, и я робко машу ему.

Потом мы с отцом прогулочным шагом идем через Королевский сад, поедая на ходу мороженое. Отбрасываемые тополями длинные косые тени навсегда останутся для меня лиловыми. Внезапно я понимаю, что у меня открылся дар. Папино лицо купается в самом привлекательном охряном цвете. Сад весь пылает в зелено-фиолетовых тонах. На самом дальнем плане угадываются пара белых детских колясок, два белых пятна, создающих жизнь и заставляющих бросить взгляд вправо. Вуаля. Золотое сечение с папой на линии.

Меня греют поощрительный взгляд отца и снизошедшее на меня откровение. Пусть я не одарена внешностью Ольги. Или ослепительным умом Филиппы и ее особым правом входа в красочные палаты Господа. Но теперь у меня появилась собственная славная роль в истории семьи. Роль юного живописца всего нашего рода. Будь жив дед, он бы светился гордостью.

По возвращении домой мы находим мать в саду, где она, как водится, дремлет перед обедом. Золотистая голубка на зеленой лужайке в платье в красный горошек и с так красиво сложенными за головкой крылышками.

Снова и снова снится ей целое соцветие юных балерин, что, хихикая, порхают над травой. В кремовых балетных туфельках с широкими шелковыми перепонками. Звон бокалов сопровождается мужским смехом и кокетливым взвизгиванием.

Уже в сумерках мы с Ольгой ищем доказательства. Что это за светлые пятна пляшут там, на заднем плане? Неужели здесь только что проплыла мимо нас в воздухе бесплотная балерина?

После нашего с папой посещения зала колористов до меня дошло, что даже взрослому можно ничем другим не заниматься, кроме как рисовать. В библиотеке Сундбю я нахожу толстые книги о живописи с автопортретами художников. Мужчин с моноклями, рыжими бородами и кругами под глазами. И немногих женщин со впалыми щеками и лихорадочным блеском во взгляде. Большинство из них питались, по-видимому, рыбьими головами на чердаках под прохудившейся кровлей или спивались, погибая от абсента на базарных площадях в Южной Франции январской порою. Мне кажется, я тоже готова заплатить такую цену. Ведь многие зрители перед их творениями падали в обморок от восхищения.

У меня аж слюнки текут от лавандово-голубого и скатываются на страницы тех книг.

«Милый Боже, дай мне способности рисовать талантливо и страстно. И пусть весь мир падает ниц перед моими холстами в Мадриде и Нью-Йорке».

И кое-что доказывает, что Бог услышал мои молитвы. Ибо отец теперь покупает мне все больше красок и регулярно водит меня в музей, где Янлов показывает, откуда есть пошли датские колористы. А еще – Дерен и Матисс, с их экспрессивностью, динамичными, резкими линиями и интенсивной яркостью цвета.

– Фовисты, так их называли, – улыбается Янлов. – Дикие звери.

И я улыбаюсь тоже.

– Они писали то, что находится по другую сторону сетчатки, – говорит он и, все так же улыбаясь, показывает пальцем на свое морщинистое лицо.

«Подумать только, у меня, благовоспитанной стеснительной Эстер, внутри прячутся дикие звери».

Папа делает для меня мольберт из шведской сосны. Прочный и самый красивый из всех, что мне доводилось видеть. С резными фигурками диких зверей на верхней рейке. Саблезубый тигр с торчащими клыками, медведь и особь неизвестного вида, который еще только предстоит обнаружить в природе. Мне предстоит. Кроме того, лист можно фиксировать на одной из семи отметок по высоте. А это значит, что я смогу пользоваться мольбертом всю жизнь, независимо от того, насколько еще вымахаю.

Вся одежда у меня в пятнах красок, на сетчатке ультрамарин, когда я засыпаю, и глубокий вкрадчивый оранжевый цвет в уголках глаз – когда просыпаюсь.

Теперь, когда для меня открылась более важная цель в жизни, мне стало легче находиться рядом с красавицей Ольгой. Ну и пусть ее кукла мчится к алтарю под звуки напеваемого сестрой свадебного марша. На смену мечтаниям о свадебном платье пришла любовь совершенно иного замеса. Союз между желто-красным неаполитанским и лавандово-голубым, благословленный свыше в виде легкого мазка киноварью.

И все это только мое и больше ничье. Мое опьянение и мой талант. С того дня я повсюду ношу с собой альбом для зарисовок и чувствую себя поцелованной богом. Юный художник всего своего рода.

* * *

Полгода спустя Ольга находит некоторые вещи, свидетельствующие о музыкальных предпочтениях деда и его интересе к классике. Дело происходит пасхальным утром. В доме все еще спят глубоким сном, а она спускается в подвал в поисках коробки с пасхальными украшениями, которые мы не успели развесить.

Сестра моя забирается в самый дальний уголок подвала, где мы вообще никогда не бывали, и в груде заплесневелого белья обнаруживает маленькую позолоченную ножку пианино. Хайдеманновский инструмент оказывается погребенным под грудой журнальчиков о собачьих бегах. На крышке его лежит, весь в пятнах и подернутый паутиной, бумажный пакет с дедовыми виниловыми пластинками и нотными сборниками. Правее внизу стоит запыленный граммофон с помятой латунной трубой.

Ольга притаскивает пакет и граммофон вниз в гостиную, где я, вся заспанная, только что уселась за стол с тарелкой овсяных хлопьев.

Мы стираем пыль с иглы, с виду она еще в рабочем состоянии. Ольга просматривает на свет первую пластинку.

– Смотри! – Классическая этикетка с терьером, слушающим His Master’s Voice[21], призывно располагается внизу конверта. Мы осторожно ставим дедову пластинку на диск граммофона.

До сих пор Ольга лишь бренчала на укулеле, позаимствованной у матери нашего друга Йохана. Но теперь в гостиной возникает какой-то незнакомый потусторонний звук. Чайковский заставляет сердце Ольги биться в бешеном ритме. Закрыв глаза, она покачивается в такт музыке «Концерта для скрипки с оркестром ре мажор, соч. 35». И сразу за ним без всякого перехода следует Прокофьев.

– ЧТО ЭТО? – Глаза Ольги сверкают так, точно ей одновременно встретились Бог, ангелы и тромбон.

В этом вся Ольга, ей все подвластно: громоподобные литавры, нетерпеливые струнные, пьяный от коньяка виолончельный смычок и шаловливые тромбоны. Одичавшие кларнеты, печальные и грустные валторны, шутливые диссонансы и парящий высоко в небе фагот: «Ты слышишь жаворонка восторженную песнь? Вот и весна». В этой композиции мастер делает