— Соцреалист!

В тот же день Плющ, наскоро увязав холсты, уехал в Кимры, в новый, холодный дом, пропахший цементным раствором и олифой. Уже на пороге вспомнил:

— Да, Степанида. Бабки, что ты мне дала на спасение, там, за репродукцией. И купи себе нормальную икону.

Ночью Степанида водила пальцем по наледи на стекле, продышала во льду оконце, повернулась к репродукции, загородившей пачку денег.

Стеша:

— Вот, матушка, и всё. Мне скоро шестьдесят, а я — хвост пистолетом. И человека хорошего потеряла. И чувство цвета. И — что ни нарисую — кляуза получается. А на селе — даже дети надо мной смеются. Художница от слова… Прости, Господи. А была ведь радость. Помнишь — яблоко?

Репродукция:

— Я, конечно, не знаю. Жизнь ты, конечно, прожила. Так живи теперь вторую, считай — повезло. Оторвись по полной. И с этой дырой пора завязывать. Деньги есть, купи что-нибудь в Москве. И, как хочешь, а писать надо побольше. Художник должен не только пить и кривляться, но ещё и работать.

Стеша:

— А чувство цвета?

Репродукция:

— Найди себе другое чувство. Например, композиции.

Стеша:

— Легко сказать…

Репродукция:

— Я, конечно, ничего не решаю… Но не боись, что-нибудь придумаем…

Степанида купила на Масловке мастерскую известного художника ушедших времён — наследники, новые американцы, продали её, не торгуясь.

Были ночные гульбища с участием звёзд шоу-бизнеса, с плясками и мордобоями, были соседи-художники, отворачивающиеся при встрече, были приступы раскаяния и отчаяния. Однажды священник раздражённо заметил:

— Что ж ты, мать. Вроде и храм посещаешь аккуратно, и образов, я слышал, понакупала, а разговариваешь с репродукцией. Ты уж определись.

Рынок, между тем, насытился Степанидой, появились новые герои и другие деньги. Степанида потеряла почву под ногами и много плакала.

Однажды, проснувшись позже обычного, она вспомнила, что ей стукнуло шестьдесят пять. Ожидания десятилетней давности — чего-то нового и чудесного — подступили было, но тут же истаяли, не случились. Она закрыла глаза. Появился звук, низкий, баритональный, стал голосом, произнёс что-то неразборчивое. Следом из угла возник другой, ещё один, — и скоро весь полумрак мастерской наполнился голосами. Они кружили и жужжали, как мухи, касались цепкими лапками рук и лица.

Степанида встала и раздвинула шторы. Слякоть и смог стояли на улице, тяжело дышали и нервно дёргались автомобили.

Стеша долго стояла у окна, пока ей не показалось, что она знает нечто, чего не знает никто. Выправив диплом и лицензию, она стала госпожой Стелой, ясновидящей.

Славка чувствовал на затылке взгляд госпожи Стелы, и ему было неприятно.

— Ты бы, Степанида, — миролюбиво сказал он, — в бор сходила. Там черники полно, поела бы…

— Слав, а Слав, — просила госпожа Стелла, — дай подоить.

В желании подоить не было для Степаниды ностальгии, это был каприз, ей было интересно — сможет ли, так же ловко у неё получится, как когда-то, ведь она так далеко ушла в социальном отношении, и участь такая ей больше не грозит. Так человек, лет десять назад бросивший курить, может позволить себе сигарету по пьянке.

— Пойди, Степанида. Корова у меня капризная, тебя не подпустит.

— Славик, — кокетливо предупредила госпожа Стелла, — не дашь — порчу наведу. На тебя и на твою корову.

Славка задохнулся. Он привстал, опрокинул складной стульчик, замахнулся клюкой и закричал страшным голосом, как на корову:

— Пошла-а! Волшебница подамбарная! Я тебе попорчу! Я тебе так попорчу!

В конце августа Славка занемог неведомой какой-то болезнью, от которой не помогали ни горсти таблеток, ни стакан, ни то и другое вместе. Болит нога — ладно, спину ломит — оно и понятно, попробуй покорячиться на грядах, да двор почистить, да дров заготовить… Возраст, что говорить. То срачка, то пердячка. Но тут другое — ничего, вроде, не болит, а голова кружится, вставать с кровати приходиться в три приёма, иначе упадёшь — в глазах темнеет. И тяжёлые вздохи случаются сами по себе, как будто кто-то умер. Славка думал, что так болеют только дачницы — приходилось слышать их разговоры.

Болезнь возникла неожиданно и вела себя так нелепо, что Славка слёг — превозмогать её не хватало ни сил, ни умения.

О Славкиной болезни деревне возвестила корова — кричала, недоенная, с утра пораньше. К полудню, не выдержав, прибежала Машка, Васькина жена, бежала с матюками, спотыкаясь зелёными галошами, в чёрном мужском пиджаке и белой косынке.

Славец, зараза, опять нажрался, да так, что совесть потерял, проучить бы, да корову жалко. Подоив, Машка отнесла ведро с молоком себе домой, и, помедлив, всё-таки зашла к Славке в избу. Славка лежал в постели, чёрный лицом, до того чёрный, что подушка казалась белой. Машка удивилась и испугалась, что он помер, но Славка произнёс тихим и трезвым голосом:

— Подоила? Молоко себе возьми.

Машка закивала:

— Хорошо. Спасибо. — От неожиданного стыдного слова она покраснела в полумраке. — Да что с тобой, Славец?

— Что… Что… помираю.

— С чего это? Вроде вчера не с кем было. Ладно. Пойду поспрашиваю. Может, у Митяя осталось. Или у Карлика…

— Постой. Не ходи никуда. Трезвый я. Понимаешь, не помираю, а помираю. По-людски.

Машка заголосила и выскочила из избы.

— Входи, Борисыч, — пригласил Славка. — А дверь оставь. Пусть открыта будет. Душно мне. В обед сдуру лежанку затопил. Посмотри, горит ещё?

Карл приоткрыл дверцу.

— Горит.

— Хорошо. Ты, Борисыч, достань ту коробку с шифоньера. Да, с лекарствами.

Карл достал коробку, поставил себе на колени и стал перебирать. Мало ли. Вдруг, по симптомам, окажется что-то знакомое.

— Ты, Борисыч, хернёй не занимайся, — тихо, но строго сказал Славка, — ты коробку закрой и сомни. Сильно, двумя руками. Кашу с утра ел? А теперь засунь в печку.

Карл пожал плечами и повиновался.

— Как же ты теперь? Без лекарства?

Славка подтащил подушку повыше, отжался и сел.

— Лекарства, Борисыч, нужны для болезни. А для смерти они и на хер не нужны.

Славка перевёл дыхание.

— Я тебе, Карла, наследство оставлю.

Карл улыбнулся, но от того, что Славка впервые назвал его по имени, проступили слёзы.

— Неужели? И что ты мне оставишь? Корову?

— Корову, Борисыч, тебе нельзя. Подохнет. Я её Сан Санычу откажу. А тебе… Погоди, сейчас увидишь. Само придёт. Помолчи, устал я.