— Вот вы спрашиваете — Родина, — помолчав, сказал Дедушка. — Тут два варианта. Либо Родина — там, где хорошо, либо хорошо там, где Родина. Второй вариант предпочтительней. Хотя — оба существуют, и, значит, правомерны. Вон коростель. Он ведь неспроста уходит в тёплые края пешком. Знает, собака, что, пролетая, можно многое не заметить, или не почувствовать, не наткнуться, в конце концов. И зона его обитания огромна. От Украины до Урала. А может, ещё шире, не знаю, можно уточнить. А потому огромна, что у него есть выбор. Он знает, где остаться. Хотя, по мне, ценнее хранить и защищать, если ты не курица.

Они хлебнули по последнему глотку. Дедушка потряс флягой и сунул её в карман.

— А вы знаете, как псковитяне оборонялись от врага? — с улыбкой в темноте спросил он.

— Ну, камнями кидались. Смолу горячую лили. Или кипяток…

— Говно горячее! Представляете, — оживился Дедушка, — подъезжает к крепостной стене Стефан Баторий, в белоснежном мундире, гарцует, задаётся, а сверху на него — горячее говно. Стефан обиделся: «Разве это война?» — и уехал восвояси.

— Вот и Славка говорит, — вспомнил Карл, — говна много, а раскидать некому.

— Да уж пусть лучше лежит…

Стемнело. Ни одно окно не светилось в деревне. Карл оглянулся на свой дом. Мерцала веранда, и над крыльцом вспыхнул фонарь — Таня зажгла, чтобы Карлик не заблудился.

Они сидели молча на причале и болтали ногами.

— Всё, — поднялся Дедушка, — пора по домам. Возьмите фонарик, вы ведь пойдёте напрямик. Кочки — ноги сломаешь. До свидания.

Татьяна встретила Карла с улыбкой.

— Ну, и где рыба?

— Не клюёт, — сказал Карл и покраснел.

Славка поднатужился и остался жить. Он был слаб и блаженно улыбался. Сквозь вековой загар просвечивала бледная кожа.

Он сидел на лавке под сиренью и явно не знал, с чего начать.

— Ты, Борисыч, окошки покрасил?

— Ну, покрасил.

Карлу было любопытно, как Славка выйдет на тему.

Славка вздохнул:

— Так налил бы.

Вмешалась Татьяна:

— Славик, ты же знаешь, что не жалко. Но тебе ведь нельзя. Ты и так уже третий день…

— Вчера не пил, — быстро сказал Славка.

— Как же не пил, — горячилась Татьяна, — Карлик, скажи…

— Ну, пил. Только я вчера не хотел.

Карл вынес полстакана и корочку чёрного хлеба — Славкино лакомство. Славка поднял стакан и оживился.

— Мне Зелёный дедушка велел выпивать каждый день сто грамм. От сердца.

— А печень как же? — усмехнулся Карл.

— А печень, Дедушка сказал, как заболит — к врачу поедем. Ей Богу. Я обещал.

Славка выцедил водку и стал рассуждать.

— Вот мне шестьдесят. Я лежу, лежу и думаю: лучше быть живым алкоголиком, чем мёртвым… — Славка недоумённо заморгал. — Кто я? Колхозник? Никогда. Крестьянин? Куда мне. Да кто я, Борисыч?

— Однодворец.

— А это ещё что такое?

— Ну, хозяин.

— А ху, пусть будет хозяин. Немножко подходит.

— Слав, — вспомнил Карл, — а с наследством как быть? С Дедушкой. Вернуть?

Славка осклабился:

— Ладно, Борисыч. Пользуйся пока.

Татьяна глянула на небо и обеспокоилась:

— Карлик, пора ехать. Неудобно опаздывать — люди под мостом. И дождь вон собирается.

Они копили на новый колодец долго, как Плющ на аттестат зрелости, но всё же скопили. Сейчас приедут мастера из Кимр, посмотрят, что да как, выберут место.

Карл с опаской подошёл к трёхсильному «Джонсону», покачал его. Бултыхнулось с полбачка бензина, в один конец и то не хватит. А вот ещё два литра уже разведённого, в пластиковой бутылке. Теперь в самый раз. Но ведь ещё отвозить их обратно… В сарае скопилось с полдюжины канистр — дети навезли — пустые в основном, но были и тяжелые. Так, в одной из них солярка, не перепутать бы. Вот, кажется, и девяносто второй.

Карл налил пятилитровую флягу из-под воды, подробно прочёл аннотацию на банке с маслом, аккуратно отмерил…

В технике он не разбирался так глубоко, что тупел перед ней, впадал в ступор, как некогда у чёрной доски на уроках математики. Мотором пользовался редко, и каждый раз боялся, что не вспомнит последовательность двух-трёх действий и не сможет завести.

Взвалил мотор на плечо — тележке он не доверял — подпрыгнет на кочке и стряхнёт что-нибудь важное. Подхватил флягу с бензином.

Татьяна шла впереди с вёслами и дождевиками для гостей. Карл залюбовался её силуэтом на фоне серого неба, даже прищурился.

Татьяна вычерпывала воду из казанки, Карл, пыхтя и матерясь, прилаживал мотор.

Он с детства мечтал о резиновой лодке. Лодка продавалась во всех спортивных магазинах и стоила восемьдесят рублей — деньги непомерные. Была она двухместная, из мягкой толстой резины, тальк серебрился на ней, как соль на чёрном хлебе. Её можно было накачать велосипедным насосом за пятнадцать минут. Смущали только вёсла — они были короткие, и грести нужно было от локтя, а не всем телом, как мечталось.

За всю жизнь так и не нашлось свободных восьмидесяти рублей. А сейчас — вон казанка, надёжная и устойчивая, как утюг. Сашкин катер «Прогресс» валяется, перевёрнутый, возле дома, лёгкая килевая лодочка, ялик, стоит вон рядом, у тростника, а той, о которой мечталось, не будет уже никогда.

Всякий раз, оказываясь на причале, Карл старался не смотреть в сторону ялика, которому он изменил с плоскодонной казанкой — щемило сердце от ощущения собственной ничтожности.

Нет ничего печальнее брошенной лодки. Над ней всегда идёт дождь, или стоят сиреневые сумерки, мерцает слабая звезда.

Некрасовская «несжатая полоса» — размышлял Карл — символ социальной несправедливости и тяжкой доли русского народа. Символ, но не образ. А брошенная лодка — образ, да что там образ — сама жизнь. Вот и у Рубцова: «Лодка на речной мели скоро догниёт совсем…»

От этих рассуждений Карлу стало ещё противней — человек, совершивший предательство, не имеет права на элегию.

С этим яликом было много хожено.

Мощный западный ветер гнёт еловый бор на том берегу, как тресту, и разводит волну на широкой реке, резкую, ломкую, с жёлтыми барашками, ялик на скорости стоит дыбом, и держать носом к волне нельзя — там берег, и руль дрожит и вырывается из окоченевшей руки, и валит майский снег — коварный, несправедливый, и нужно пройти двенадцать километров до моста — там ждут, а перевернуться никак нельзя — на тебе сапоги-ботфорты, ватные штаны и ватный же бушлат весом с полтонны.

Перевернуться всё же пришлось, но в другой раз — тихим майским вечером. Карл сидел на руле и гордился оказанным доверием — технически подкованные пассажиры, опытные водилы — Сашка и родственник среднего звена сидели по бортам, пили водку, закусывали сырой сосиской. Карл пил мало и через раз — за рулём всё-таки.