– Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз… и раз-два-три, раз-два-три, смотри, какой большой бальный зал, Саша, ты только посмотри! На первом этаже какого-нибудь каменного особняка, стеклянные двери открыты, и за ними темнеет сад… раз-два-три, совсем не душно и даже прохладно из-за легкого ветерка, ты слышишь, как шумят деревья? Это море из листвы, в нем нельзя утонуть. Однако, боюсь, ты можешь замерзнуть в этом своем платье. Оно тебе бесспорно очень идет, но эти открытые плечи, эти голые руки… Надевай его только на танцы или в самые жаркие дни, будь любезна! Придется нам двигаться быстрее, чтобы ты не замерзала. Раз и – раз-два-три. Ты сама выбирала это платье? Синий бархат так тебе идет!

Саша вцепилась пальцами в его свитер. Она танцевала и плакала, плакала и танцевала.

* * *

После того как Сашина фигурка скрылась за дверями, ведущими в коридор, Лот подозвал своего человека:

– Следи за девчонкой. Денно и нощно следи, слышишь, что тебе говорят?

– Зачем, босс? То есть я, конечно, слежу, мог бы и не напоминать. И буду, только какой в этом толк?

– Ты ее видел? Она китаянка, соображаешь?

– Ну, китайцев я, признаться, тут у нас на Корабле не видел. На земле видел раньше, да, но так и что с того?

– А того. А я вот тут видел, уже на Корабле. Хорошо так рассмотрел, – Лот указал на свое горло, ткнул пальцем в шрам.

– Все равно я чего-то не пойму, босс…

– А понимать – это не твоя забота, твоя забота исполнять. Да ладно тебе, не злись. Будет еще и на нашей улице праздник! Информация, мой тугодумный друг, правит Ковчегом. Тайны, секреты и информация. Придет время, и мы расклад с этой девчонкой выгодно разыграем, вот увидишь.

* * *

Ева шла, с трудом передвигая ноги, по бесконечному океану, по высохшему, выпаренному, остекленевшему дну. Было очень, невыносимо ярко, холодно и скользко. Океан замерз, и осталась только бесконечная ширина белой пустоты. Ни тени, ни человека, ни дома, ни корабля, и только где-то позади нее – пустой, намертво вросший в лед Ковчег лежал на боку, дымился. Солнце кололось и совсем не грело. Было не страшно, а как-то уже все равно.

Потом она проснулась на мокрой от пота подушке. Вот-вот подступит тошнота. Она видела этот сон так часто, что уже давно к нему привыкла.

Гектор знал, что будущего нет. Корабль медленно, бессмысленно дрейфует, линия связи давно нарушена не потому, что они сбились с курса, а потому, что не осталось больше живых городов. Он знал, что и сейчас, и много позже, совсем потом, они никуда не приплывут. С момента появления колонии выросло два поколения, Гек относился к первому, он знал, что через несколько десятков лет – если продержится до того времени Корабль, в котором все пошло не по плану, – его будут населять обезумевшие вырожденцы.

Отец вливал в него это по чуть-чуть, с самого раннего детства, медленно и неуклонно заставляя свыкнуться с реальным положением дел, воспринимать тупик как должное. Гек справился, но знание – а в большей степени неспособность этим знанием поделиться – отгораживало его тяжелой стеной от всех остальных живых существ и начисто лишило Гека детства.

Он жил, потому что надо было жить, и не умирал, потому что ему запретили это делать.

Он вышел на стажировку в четырнадцать, едва окончив классы, и был при этом добровольцем. С сыном главы Проверок спорить боялись, но и дело старались иметь осторожно, из-под палки, когда других вариантов больше не оставалось. Гектор знал, но ему было все равно.

Жить настоящим не получалось. Измученный своими знаниями, он хотел обратить их на пользу – проживать каждый день как первый и последний день на Земле, но у него не получалось. Он боялся отца и презирал мать.

У него не было друзей – и врагов не было тоже. Его не любили, боялись и старались не переходить ему дорогу. Потом он встретил Елену. Жить ради нее оказалось просто.

Секрет нельзя было раскрывать даже Елене, но можно было его хранить – перед ней и во имя нее. Эта нехитрая, но трудновыполнимая идея легла на плечи двенадцатилетнего мальчика и оказалась ему посильной.

Денно и нощно он охранял Елену и ее мир, он служил ей, будучи твердо уверенным только в одном – она сможет прожить свою жизнь на Корабле так, будто у них есть будущее. Он сможет сохранить для нее настоящее, сделав жизнь максимально выносимой. Ее слезы были для него его слезами, ее смех – его смехом тоже. Гектор не умел смеяться и плакать, но научился делать вид.

Конечно, он должен взять Елену в жены не потому, что хотел этого для себя, а потому, что лучше и безопаснее, чем с ним, Елене ни с кем и никогда не будет. Конечно, она состарится в этой поездке, ведущей в никуда, уверенная, что скоро они должны приплыть на новое место новой, вечно недостижимой жизни. Конечно, у них не будет детей – детей бесчеловечно было бы обрекать на такое.

Гектор вырос очень красивым.

* * *

Маму он презирал за слабость, которую она сочла возможным себе позволить. Повзрослев, он научился не замечать ее точно так же, как не замечал отец.

Много лет назад, когда Гек был маленьким, маму постигла беда – она потеряла ребенка. Правила Корабля были неодинаковыми для всех, конечно, в этом не было ничего справедливого, но это было так. Жена начальника Проверок могла позволить себе второго ребенка, но не смогла его выносить и родить. Это должна была быть девочка.

И теперь, вместо того чтобы заботиться о сыне или хотя бы попытаться его любить, мама превратилась в тень самой себя, безутешную в своем горе.

Гек не сердился на нее, но он не мог больше ее уважать.

Когда Елена показала ему свой тайный чулан, там, где было стекло и кусочек неба, он был счастлив – не из-за стекла, ведущего наружу, а из-за того, что это приносило удовольствие Елене.

Заточенный, подстроенный во всем под Елену, он сразу почувствовал и понял, когда она начала ему лгать. Через несколько лет он должен был занять отцовское место, его, живую машину, было нереально обмануть.

Елена знала, что пропадают люди, он знал, что она это заметила и узнала, и знал также, отчего и где они пропадают. Он знал, как ему следует поступать и как себя вести.

Сейчас он стоял перед матерью Елены и спокойно пересказывал свой отчет. Она была прекрасна, Гек любил ее за то, что она мать Елены, и за то, какая она мать.

– Она спускалась вниз. Я спустился за ней тоже. Она вернулась, ничего страшного не произошло. Ее шокировали крысы, больше ничего не шокировало. Ей скорее понравилось, чем нет, – спокойно рассказывал он.

Фиона улыбнулась одними губами, вернее уголками губ, благодарно.

– Она ведь не заметила тебя, нет?