Это тоже здорово бесило. За ней следили, и Саша это знала. Хуже того, о ней заботились.

– Тебе какая печаль? – огрызнулась она.

– Твоя печаль – мои слезы, – развел руками Лот. – Мне жаль, но я не могу спалить Ковчег, чтобы сделать тебя счастливой. Ведь тебе нравятся только пожары. Но мне будет несказанно жаль самого себя, если я сгорю. Умирать в огне болезненно, знаешь ли. Я хотел бы как-нибудь иначе встретить смерть.

– Мне не нравится ничего, – вздохнула Саша, распаковывая рюкзак и выуживая оттуда плотный сверток. – На, подавись!

Лот сел на койку и какое-то время рассматривал вязаный ком, расправил, вытянул руки и посмотрел немного издалека. Саша смотрела злорадно.

– Это спальный мешок? Палатка? Шерстяной парашют? Что?

– Свитер, – усмехнулась Саша. – Чтобы нашему Королю везде и всегда было тепло и комфортно. И чтобы он был самым модным, видишь – тут даже есть узор.

– Я думал, это ты шов недоделала.

– Это цветочки, – спокойно пояснила Саша, еле сдерживая смех.

– Не очень что-то это смахивает на цветы.

– Какая жизнь, такие и цветочки, – пожала плечами Саша. – Я старалась. Всю душу вложила.

– Вижу. Всю свою черную агонизирующую душонку.

Лот, не расстегивая, стянул через голову рубаху и попытался надеть свитер. Трудности начались сразу – вырез был безнадежно узок и мал.

– Ради тебя, дорогая моя рукодельница, я готов ходить прямо так, подвергая себя безграничной опасности и испытывая жестокие муки, – заявил он и, не снимая свитера, уселся обратно на койку.

Она ухитрилась переругаться со всеми, кроме Лота. С ним она тоже ругалась, но в итоге на почве ссоры возникло что-то отдаленно смахивающее на дружбу. Почти. Она пришла к нему сама, заявив, что он должен все бросить и устроить ее на палубы служанкой. Бордель ее больше не смущал, на это она тоже была согласна. Саша должна была втереться в доверие к охране Капитана, проникнуть в Запретный отсек и наконец-то Капитана убить. Дальше дело оставалась за малым – они всенародно объявят о смерти Капитана, Лот устроит революцию, и все наладится само собой. Больше не будет верха и низа, и они в результате куда-нибудь уже приплывут.

Лот задал только один вопрос: чем она будет убивать Капитана? Загрызет зубами или заговорит до смерти?

Саша не сдавалась и при ее агрессии и упорстве могла бы прослыть первым и последним человеком на Корабле, который довел Лота до крика.

Лот кричал, обзывался всякими бранными словами, имея в виду, что она дура, проще говоря, а потом зло и тихо сказал ей, что не так уж важно, кто рулит Кораблем, если Корабль при этом разваливается на части, и дай бог, чтобы он продержался на плаву еще хоть какое-то время.

– Двигатель вечен, но шестеренки изнашиваются, – повторила Саша услышанную от Дуга фразу.

Лот вздрогнул, значит, он тоже знал, и еще, значит, это правда.

– Я ненавижу тебя, потому что ты такой трус! – с чувством сказала Саша и гордо удалилась, стараясь держать спину как можно более прямо и чуть не вписавшись из-за этого в дверной косяк.

– А я ненавижу тебя за то, что из-за тебя перестаю быть трусом, – тихо сказал он, когда Саша скрылась из его поля зрения.

С тех пор они стали видеться чаще, почти каждый день. А еще она поняла, что его люди начали за ней следить.

Она заглянула домой, чтобы снять мерки с папы, но в каюте отца не обнаружилось. Пожав плечами, Саша схватила со стола коробочку с недоеденной протеиновой кашей, машинально доела, не запивая и не чувствуя вкуса, и снова ушла – с Дугом они, может быть, теперь и не разговаривают, но вот с идиотским свитером Ева точно не откажется ей помочь.

* * *

Cашин отец стоял в темноте, в трубах недавно погасили свет. Он разговаривал с женщиной в тени, слова давались ему нелегко, он больше молчал и слушал. Слушать было тоже нелегко.

Он знал, что за время с их последней встречи она постарела, знал, что она была несчастна. И все же очень на нее злился – ни к чему были эти встречи, они давались нелегко и сами по себе тоже не приносили облегчения.

Однажды, много лет назад он согласился на ее просьбу, она попросила его жить – и он выжил. Новый мир состоял из унизительных для человека условий, но ему было хорошо, потому что там, наверху жила она, и ему оставалось только верить в то, что там ей хотя бы немного выносимее. В минуты отчаяния, которые случались у него сравнительно редко – сравнительно для человека в его положении, – он клял себя за то, что не остался на тонущей Земле, а последовал за нею в бесконечный плавучий ад. Он очень ее любил, сколько себя помнил, всегда, и они никогда не были вместе.

Потом, уже в новом мире, ей снова понадобилась его помощь (в минуты отчаяния он зло смеялся сам над собой – может быть, он и нужен был только чтобы прийти ей в тот момент на подмогу?), и он помог. Он забрал у нее девочку, ребенка от другого мужчины, и в минуты отчаяния думал о том, что много гуманнее было бы поступить так, чтобы… скорее следовало ребенка убить, чем обрекать на жизнь, которая была для нее предрешена и уготована?

Случился Потоп, разбушевавшаяся природа наказала человека по всей строгости, но как ничтожен оказался конец света для людей, которые спаслись, но продолжали себя по-всякому убивать – своими действиями, поступками, которые они совершали или, наоборот, не совершили.

Он научился любить свою приемную дочь как родную, так же, как любил ее мать – спокойно, безусловно, как данность.

У него было только одно условие – она ни при каких обстоятельствах не должна была вмешиваться в их с Сашей жизнь, не высматривать их издалека, не следить, не предлагать им помощи.

Олимпия держалась, потом срывалась и передавала записки, молящие о встрече. Каждым своим движением она извинялась, но не могла быть прощена. Наверное, это было жестоко, он не знал наверняка. Его дочь была несчастна, она чувствовала себя везде и всюду чужой, даже по меркам Ковчега.

У Олимпии был сын, был муж, были ее вина и разлука. У него – ее дочь и трубы.

Сегодня она пришла, чтобы узнать, какая работа досталась Саше. Они стояли в том самом ангаре, где так любила ночевать Саша со своим приятелем – конечно, ему это было известно, но он нарочно не стал рассказывать об этом Олимпии. Он не хотел больше ее утешать.

Тем не менее он честно ответил, что из всех возможных вариантов Саше досталась самая безопасная и выносимая работа – дочь Олимпии занималась рукоделием. Вспомнив реакцию Саши на новые обязанности, он улыбнулся про себя и хотел было рассказать, как забавно она злится, как не дается ее нетерпеливой натуре кропотливый ручной труд, но сдержался – Олимпии ни к чему это знать.

Она пыталась передать ему гостинцы сверху: фрукты, сладости, свежий хлеб. Он отказался.

Печальная женщина стояла в темноте и плакала. Ее слезы не стоили ровным счетом ничего: вокруг них шумел бесконечный соленый океан, каплей больше, каплей меньше – какая теперь разница?