Пэт выглядела просто восхитительно и казалась счастливой и безмятежной. Бенджамин изо всех сил старался подстроиться под ее настроение.

— Славно, правда, что мы устроили свой собственный Новый год? — заметила Пэт. Они с Бенджамином танцевали, а потом ускользнули на кухню, чтобы нацеловаться всласть и пожелать друг другу счастливого Нового года. Но он уже знал, что в душе предал ее, пусть даже реальное предательство состоится еще не скоро, через несколько лет.

Та ночь оставила незабываемый след в душе Бенджамина, и он осознавал это. Порой он страшно стыдился самого себя. Подлые люди поступили с ним подло. И он сам стал подлецом.

Бить Дайера никто не стал. Сам же он ни словом не упомянул о том, что произошло в клубе. А чуть позже его выбрали президентом класса. Года через полтора после той памятной новогодней вечеринки семья Пэт переехала в Орегон. Какое-то время они с Бенджамином переписывались, но радости от этой переписки не было никакой. А сам Бенджамин начал встречаться с другими девушками. Нет, ни одна из них и в подметки Пэт не годилась, если говорить о доброте, храбрости, честности, уме и прочих достоинствах. И тем не менее это ничуть не мешало ему ложиться с ними в постель без любви или притворяясь влюбленным. Позже он сравнивал этот период в своей жизни с бесконечным подъемом по витой резной лестнице.

Окончив колледж и переехав в Нью-Йорк, Бенджамин завел роман с девушкой по имени Прентис, которая, как выяснилось позже, была на той новогодней вечеринке в Пенсильвании. Странно, но ни он, ни она не помнили, что видели друг друга в ту памятную для Бенджамина ночь. И сколько он ни описывал ей развратную блондинку, которая воспользовалась его кроватью, и хорошенькую сучку-брюнетку у бара, Прентис и их не могла вспомнить.

У мисс Прентис, это тоже выяснилось позже, были свои странности. Отец ее служил священником методистской церкви в маленьком городке близ Скрэнтона. Личико и манеру разговора Прентис мать Бенджамина назвала бы утонченными. Роман их длился месяца три, кое-какие его детали и подробности мать Бенджамина ни за что бы не смогла назвать утонченными. И вдруг в один прекрасный день мисс Прентис, сидевшая абсолютно голая на своей широкой двуспальной постели, прихлебывая неразбавленный виски прямо из горлышка, попросила Бенджамина жениться на ней. В то время он зарабатывал двадцать три доллара в неделю и посещал вечернюю школу, где изучал черчение. И хотя время от времени с удовольствием встречался с мисс Прентис, делил с ней ее постель и ее виски, у него и в мыслях не было жениться на ней. Девушкой она была довольно хорошенькой — в эдаком бесцветном блондинистом стиле, но подвержена необузданным вспышкам гнева, рыданиям по поводу и без. К тому же она настойчиво внушала ему, что мясо есть нехорошо, поскольку сама являлась убежденной вегетарианкой. И не выносила даже вида какого-нибудь кусочка цыпленка у него на тарелке. Она была первой его знакомой, которая посещала психоаналитика. И в награду за любовь и виски Бенджамин должен был выслушивать ее бесконечные рассказы о том, что на днях поведала она своему доктору — в основном об отце, его проповедях и каких-то странных снах, в которых животные захлебывались собственной кровью.

— Жениться?! — воскликнул Бенджамин. — Ты что, совсем из ума выжила? Тебе известно, сколько я зарабатываю в неделю?

— А мне плевать, — ответила мисс Прентис, играя блеклыми утонченными глазами и демонстрируя водянисто-бледные груди. Она лежала голая на смятых простынях, прикрывшись одеялом до талии. — У меня есть немного денег. А когда папа умрет, будет гораздо больше.

— Разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? — спросил Бенджамин, хватаясь за грубость как за спасительную соломинку.

— Нет.

— А ты меня любишь?

— Нет, — ответила мисс Прентис и спокойно отпила еще глоток виски. — Но ты мне нужен.

— Но не настолько же! — заметил Бенджамин, уже подумывая о том, как бы побыстрее одеться и выбраться из этого дома, не показавшись слишком грубым.

— Ты не знаешь… — протянула она. — Меня очень трудно удовлетворить. В сексуальном плане, я имею в виду.

— Что-то я этого не замечал, — сказал он.

— С тобой совсем другое дело, — объяснила она. — В том-то и штука. С другими мужчинами трудно. Ты даже не представляешь, через какие муки мне довелось пройти!

— А что же это во мне такого особенного? — спросил Бенджамин, отчасти недоумевающий, отчасти польщенный. Он был ничуть не против услышать подтверждение самым сладким и тайным иллюзиям на свой счет.

— Ты еврей, — просто ответила она. — А я могу испытывать оргазм только с евреем брутального типа.

— Ладно, обсудим это позже, дорогая, — сказал Бенджамин, выбравшись из постели, и стал быстро одеваться. — Уже поздно, а мне еще надо успеть хотя бы пару часов поработать перед сном.

Шагая к метро по обсаженной деревьями улице в Гринич-Виллидже, где жила мисс Прентис и где, по всей видимости, было полным-полно евреев брутального типа, Бенджамин недоуменно качал головой. «Ох уж этот загородный клуб в Пенсильвании, — думал он. — Ну и типажи там собираются!..»

В Нью-Йорке он поселился из-за другой женщины, хоть и видел ее всего однажды в течение пятнадцати минут. Случилось это в городской больнице Трентона. Он только что окончил колледж и сдал экзамены, дающие право преподавать в старших классах школы в системе государственного образования. Школа находилась в Нью-Джерси. И вот его вместе с сотней других кандидатов вызвали на медицинское обследование. Врачом оказалась низенькая, коренастая женщина в очках с толстыми стеклами. Через них она взирала на раздетых молодых людей с таким видом, точно все они страдали от некой постыдной болезни. Другой врач, по всей видимости, терапевт, прослушал легкие и сердце Бенджамина, проверил у него зрение и записал в карту, что Бенджамин болел в детстве корью и коклюшем. А также что он не хромает и вообще не имеет каких-либо отклонений от нормы. Женщина-врач всего лишь взвешивала кандидатов и измеряла их рост. Когда настал черед Бенджамина, она долго смотрела на шкалу весов. На лице у нее застыло выражение крайнего неудовольствия.

— Сто восемьдесят семь, — неодобрительно бросила она сестре, сидевшей за соседним столиком.

Бенджамин сошел с весов, взял рубашку, брюки и ботинки. И приготовился одеваться, гадая, в какую же именно школу его направят и долго ли ему придется работать там, прежде чем он подыщет себе какое-нибудь более интересное занятие.

— Боюсь, вы нам не подходите, мистер Федров, — сказала женщина-врач.

— Что?! — искренне изумился Бенджамин. Последний раз он болел, когда ему было лет шесть.

— Вы страдаете ожирением, мистер Федров, — сказала врачиха.

— Ожирением… — с совершенно дурацким видом повторил он. И взглянул на свои сильные руки с накачанными мышцами, плоский втянутый живот, длинные и твердые, точно гранит, ноги атлета. Ему двадцать один год, и он может голыми руками разорвать пополам толстую телефонную книгу, пробежать милю менее чем за пять минут, а в последнем бейсбольном матче он первым осилил длиннейшую перебежку до базы, находившейся в трехстах пятидесяти футах от изгороди. — Ожирением… — повторил он. Ему хотелось расплакаться — так ранено и оскорблено было его самолюбие. — Да где вы видите у меня хотя бы унцию лишнего жира?.. — Прошлым летом он работал воспитателем в лагере, и девушки-воспитательницы устроили конкурс на звание мужчины с лучшей фигурой. И все дружно отдали свои голоса ему. И вот теперь эта толстая коротышка в очках, с дурным запахом изо рта и титьками, похожими на два мешка, заявляет, что он страдает ожирением!