— Значит, он был способен на любовь, — кивнул головой Гертер, — но в то же время даже в своей личной жизни сеял вокруг себя смерть.

— Не знаю, было ли это любовью, — произнес Фальк с натянутым выражением на лице.

— Скрывалась ли в нем хотя бы крупица доброты?

— Нет.

— Но он любил свою собаку.

— И в конце концов апробировал на ней яд, прежде чем дать его фрейлейн Браун.

— Но фрейлейн Браун была способна на любовь, — сказала Юлия. — Когда он уезжал и ей приходилось обедать одной, я всегда ставила возле ее тарелки его фотографию.

Гертер немного помолчал, глядя на нее и представляя себе эту картину: одинокая женщина обедает за столом с портретом своего возлюбленного. От его руки на тот момент уже погибли сотни людей, позднее их число стало измеряться тысячами, затем миллионами.

— Но ела она очень мало и нерегулярно, — сказал Фальк. — И после обеда всегда принимала слабительное. Она до смерти боялась поправиться.

— Выходит, она страдала анорексией; правда, симптомы этой болезни тогда еще не были известны. А сам Гитлер? Каково было ваше первое впечатление о фюрере?

Фалька не смутила ирония, с которой он произнес слово «фюрер». Его взгляд скользнул к окну, выходившему на заброшенный дворик. Там возникло нечто такое, что видел лишь он один.

Несколько сонное настроение, характерное для первых дней после их приезда, в течение которых им разъясняли распорядок и устройство жизни в Бергхофе, уступило место взвинченной нервозности. Днем на подъезде к вилле неожиданно появилась колонна открытых «мерседесов» — они остановились возле парадного крыльца. Фальк никак не мог объяснить, почему вдруг стало так холодно, будто все вокруг заледенело. Из окна в кухне он увидел фюрера, выходящего из машины. Гитлер, рассеянно глядя в сторону изумительных Альп, одновременно коротким движением поправил на себе сдвинув несколько вниз, широкий ремень. Козырек его форменной фуражки был больше, чем у остальных, и ниже надвинут на лоб. «Вот он фюрер, — подумал Фальк, — собственной персоной». Он был мельче, чем представлял его Фальк. Своими движениями, гибкими и одновременно застывшими, Гитлер напоминал оживший бронзовый памятник, и из-за этого казалось, что он окутан облаком пустоты. Любой бронзовый памятник полый внутри, но пустота Гитлера засасывала, словно воронка водоворота. Неописуемо неприятное ощущение.

— Это был театр, — сказала Юлия, поеживаясь. — На публике он всегда разыгрывал спектакль. Особенно если был в военной форме.

— Выходит, есть основания считать, что Гитлер разыгрывал из себя Гитлера, — вслух высказал свою мысль Гертер, — вроде того, как актер разыгрывает роль кровожадного короля в шекспировской пьесе, но сопровождается это подлинными убийствами. Но когда в антракте актер уходит за кулисы и закуривает сигарету, он превращается в обыкновенного, ничем не примечательного человека.

Юлия расхохоталась:

— Гитлер и сигарета — несовместимые вещи!

— Я не знаю, — сказал Фальк. — Может быть, оно так и есть, как вы говорите, но этим дело не исчерпывается. Я всю свою жизнь размышляю о нем, но всегда остается нечто такое, что даже сегодня, больше чем полвека спустя, я никак не могу объяснить. Через два года время, прошедшее после его смерти, сравняется с годами, которые он прожил.

Очевидно, Фальк тоже взял на себя труд произвести арифметические расчеты. Старик покачал головой:

— Для меня он чем дальше, тем непонятнее.

В тот день в свите Гитлера он узнал лишь Бормана. Овчарка Гитлера Блонди восторженно сбежала вниз по ступенькам, скуля от радости, и поставила лапы на его ремень. Он взял ее морду затянутыми в перчатки руками и слегка прикоснулся к ней губами. Наверху при сходе со ступенек в легком летнем платье с короткими рукавами стояла фрейлейн Браун…

— Я знала, — вставила Юлия, — что она заранее заложила себе за корсаж несколько носовых платков.

На расстоянии в несколько метров за ее спиной теснилась группа офицеров, все в черном, с белыми ремнями и в белых перчатках, с неподвижно выброшенной вверх правой рукой. Он снял фуражку, обнажив бледный лоб, и галантно поцеловал ей руку; остальных приветствовал небрежным жестом руки, которую поднял ладонью вверх, так, словно на нее должен был лечь поднос, затем прошел по галерее внутрь, сопровождаемый Блонди, своей подругой Евой и двумя ее шотландскими терьерами, Штази и Негусом. Юлия знала, что Ева мечтала о таксе, но Гитлер считал эту породу собак слишком своенравной и непослушной. Подобных качеств он не одобрял.

— Никто этого никогда не поймет, — сказал Фальк, опустив глаза и медленно покачивая головой, — но это было очень страшно. Каждое его движение было точно и выверено, подобно движениям акробата или гимнаста на трапеции. Конечно, он был такой же человек, как и все, но в то же время не такой, одновременно в нем было нечто нечеловеческое, нечто от художественного экспоната и… — Он покачал головой. — Как бы это сказать, не могу подобрать слов… одним словом, нечто ужасное.

— Вы это очень хорошо сказали. Я сам это чувствую, стоит мне лишь увидеть кадр из фильма или взглянуть на его фотографию. Одной лишь психологией тут не обойтись — необходима теология. В теологии есть понятие, которое, пожалуй, можно к нему применить: mysterium tremendum ас fascinans, что означает «страшная и чарующая тайна».

Фальк изумленно поднял глаза:

— Да, именно так, что-то в этом роде.

— Никакого объяснения это, конечно, не дает, тайна остается тайной, но, вероятно, это может что-то раскрыть в природе тайны. А именно: что он, собственно, был ничем. Полый памятник, как вы сказали. И его магнетизм, который он излучает и по сей день, и власть, которая была предоставлена ему немецким народом, — все это не вопреки его бездушности, а благодаря ей.

Гертер вздохнул и затем продолжил:

— Мы, конечно же, должны все время быть настороже, чтобы не впасть в его обожествление, пусть даже с отрицательным знаком. Иначе мы станем обожествлять то, чего не существует.

Некоторое время его мысли наталкивались и спотыкались друг об друга, как стая волков, из — под носа у которой ускользает добыча, ему очень хотелось бы сейчас сделать несколько записей, но было неудобно перед Фальком. Юлия что-то сказала, он не расслышал се слов, но уловил их смысл. Всякое озарение приходит мгновенно, словно молния в грозовом небе, но до того, как под громовые раскаты начнет разверзаться бездна, проходит обычно несколько секунд. Пусть не сейчас, но обязательно сегодня, до конца этого дня он должен найти момент и зафиксировать на бумаге все то, что он так внезапно понял и одновременно не понял.

Ведь если это и в самом деле так, то напрашиваются парадоксальные выводы. Если представить, что Гитлер — это почитаемое и проклинаемое воплощение пустоты, в которой нет ничего, что могло бы удержать от страшных вещей, то показ подлинного лица фюрера в зеркале литературы, как он сам выразился вчера во время беседы с Константом Эрнстом, окажется невыполнимой задачей, ведь само лицо отсутствует. Его следовало бы сравнить с графом Дракулой, вампиром, питающимся человеческой кровью, — «бессмертным», не имеющим отражения в зеркале. Тогда получалось, что он не качественно, а по по природе своей отличался от других деспотов, таких, как Нерон, Наполеон или Сталин. Все это были демонические фигуры, но даже в демонах есть что-то хорошее, в то время как сутью Гитлера как раз и было отсутствие сути. Парадокс, но именно в отсутствии «подлинного лица» заключалось его подлинное лицо. Выходит, успехом для него как для автора будет невозможность создать задуманную разоблачительную фантазию? Если это подтвердится, то окажется, что Гитлеру в очередной раз удалось скрыться, но такого шанса ему больше нельзя предоставить.