Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Папа все время уходил — к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.
— Если бы ты все знал — ты бы его извинил.
— Нет.
— Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.
— Он работал там журналистом?
— Нет, — после небольшой паузы сказала Фэл. — Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.
Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».
— Что такое «торседорес»?
— На Кубе делают сигары, правильно?
Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, — кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.
— Я знаю, что на Кубе делают сигары…
— Самые лучшие из них — те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег — сворачиваются вручную. И это делают торседорес.
— А-а… Крутильщики, да?
— Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары.
Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами — с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать — один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, по сути дела это не меняет.
— Ну, представляешь?
— Представляю. — Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. — Скука смертная.
— Вот именно — скука! — почему-то развеселилась Фэл. — А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали.
— Так папа всего лишь читал книги?
— «Всего лишь»! — Фэл сжала руками лицо Габриеля, чтобы оно ненароком не расплылось в разочарованной улыбке. — Это очень почетная профессия, поверь. Выбрать такую книгу, чтобы она всем понравилась, чтобы ее было интересно слушать! И читать нужно с выражением… О, он был настоящим актером, твой отец! Его потом даже приглашали в театр…
— В театр?
— Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров?
— Ничего я не думаю…
Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, — прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно — ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл — не чужая. И кожа Фэл — страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем…
— Я бросался камнями в котенка, — неожиданно сказал Габриель.
— Это ужасно, — спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла.
— И он, кажется, умер…
— Ты точно знаешь это?
Еще бы Габриелю не знать!
Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату.
Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером.
— Значит, хочешь с нами в Америку? — еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.
— Да, — соврал Габриель, втайне надеясь, что американские перспективы — дело отдаленного будущего, которое может и не случиться.
— Мы кого попало не берем, и зря Осито проболтался… Ну, он за это уже получил…
— Я — не кто попало.
— Это еще надо доказать.
Габриель ничем не отличается от всех остальных мальчишек, от всех остальных людей: стоит только появиться тени запрета, как он тотчас же начинает страстно желать запретного, — хотя еще минуту назад ни о чем таком не помышлял.
— Разве я не делал все то, что нужно? Не помогал вам? Какие еще нужны доказательства?
— Идем…
…Это была окраина парка — достаточно глухая, тоскливая и неприятная.
Сюда редко забредают посетители, они предпочитают центральную часть с более-менее ухоженными дорожками; они вообще предпочитают другие парки. Те, что находятся в центре Города и ближе к морю; те, что полны туристов, мороженщиков, смотровых площадок, родителей с детьми и табличек, указывающих на тот или иной архитектурный памятник.
А от этой пыльной зелени и куска обвалившейся ограды ничего хорошего ждать не приходится.
Габриель и не ждал, он молча сидел между Кинтеро и медвежонком — Мончо и Начо куда-то исчезли. А когда появились, то несли в руках наглухо завязанный мешок: тот шевелился и мяукал, и сердце Габриеля на секунду замерло в недоумении, а потом забилось часто-часто.
— Это еще что такое? — спросил он у Кинтеро.
— Это? — Кинтеро сплюнул и ухмыльнулся. — Это твое испытание.
Когда они успели набрать столько камней?
Небольшая горка — перед медвежонком, чуть побольше — перед его братом, даже у вновь прибывших Мончо и Начо в руках по булыжнику.
— Давайте! —
командует Кинтеро, и Мончо становится единственным обладателем мешка. Отделившись от Начо, он подходит к ограде, присаживается возле нее на корточки и развязывает тугой узел.
Котенок.
Совсем малыш, темно-рыжий, с белой полоской вдоль спины, с белым пятнышком на груди, с белыми носками на передних лапах. Котенок щурится от внезапного яркого света, делает несколько шагов и заваливается набок. «Какой потешный», — думает Габриель, вот бы Мария-Христина обрадовалась! У его непробиваемой старшей сестры есть одна слабость (за исключением Хавьера) — такие вот кошки. Комната Марии-Христины переполнена кошками, они живут на обоях и портьерах, на наволочках и покрывале, как пить дать — Мария-Христина была бы счастлива без меры.
Котенку не место в мешке и не место у ограды.
Он замечательно устроился бы в комнате сестры, и блюдце с молоком его, несомненно бы, обрадовало.
— Ты с нами? — спрашивает Кинтеро.
— Конечно. — Габриель не понимает, к чему клонит Кинтеро, но на всякий случай произносит именно это слово.
Камень, пущенный Осито, падает рядом с темно-рыжим малышом, не задев его.
— Раззява! Косые руки!.. — Кинтеро совершенно наплевать, что котенок перепугался насмерть, жалобно открывает рот и пищит. — Теперь ты, Мончо!